Жизнь вечная

Сабине приснился Натан Рубин. Не Витольд, не рыжий Элиаш, потрясавший всамделишным револьвером, а именно Рубин, о котором ни разу не вспомнила с той минуты, как вырвалась вместе с матерью из Щебжешина. Почему Рубин? Он всегда и всем уступал дорогу, а теперь не желал уступить. Всегда первым кланялся соседям по дому, кланялся учтиво и старой Саре Вульке, и молодому Файвелю Пятьминут, а теперь вот предстал с вызывающим видом перед самим Ширингом. Не поклонился Ширингу. — Мама, что это за сон? Такое и во сне не часто увидишь. Слушай внимательно: идет по середине тротуара Ширинг, а пан Рубин не убегает, хотя все разбегаются. Пан Рубин держит за уши белого кролика, иронически ухмыляется и весело кричит: — Ширинг, мне интересно, попадешь ли ты в белого кролика, выстрели, Ширинг, что тебе стоит… — Выстрелил? — спросила Доба, прислонясь к теплой трубе. Ночи уже были холодноватые, сырые, и по утрам Доба Розенталь почти всегда отогревает старые кости, прижимаясь к теплым кирпичам. — И минуты не раздумывал. Бах — и попал кролику в голову. Из белой головки полилась струйка крови… — Ша, хватит. Зачем ты мне такие вещи рассказываешь? К чему нам такие сны? — Доба старательно закуталась в черную шаль, словно хотела оградиться от этих неприятных, таинственных слов, которые рассвоевольничались в темном убежище на чердаке. — Ведь я себе снов не выбираю, — мягко ответила Сабина и подошла к матери. С минуту она слушала шум дождя. Тяжелые капли стучали по железной крыше, как по упругой коже бубна. — Я не томлю Витольда воспоминаниями о нашем Щебжешине, ведь он говорит мне о жизни, которая будет прекрасной, как широкий зеленый луг. Так кому же мне рассказывать о Ширинге и пане Рубине? — Ты вся дрожишь… — Доба прикрыла Сабину крылом шерстяной шали, — не простудилась ли? — Я чего-то боюсь, мама. — Так не бойся, продолжай, расскажи все, ведь, пожалуй, действительно нет хуже мыслей, которыми не с кем поделиться. Ну, что было дальше? — С белым кроликом? — С кроликом, с этим страшным Ширингом и Натаном Рубиным… — Убитый кролик вдруг превратился в белого голубя и взлетел высоко-высоко, а пан Рубин захлопал в ладоши, как в цирке, и закричал: — Теперь в меня стреляй, Ширинг, не пожалеешь, собственными глазами другое чудо увидишь. Я полечу еще выше, чем этот кролик, честное благородное слово, еще выше. — Ширинг выстрелил, но чудо не повторилось. Пан Рубин упал на камни, поцеловал эти камни, точно какую-нибудь святыню, и умер. А Ширинг пнул ногой бездыханное тело, вопя: — Ты обманул меня, еврей, дал мне честное слово, еврейская гнида! Теперь я тебе клянусь, что даже после смерти горько пожалеешь об этом обмане. Обманул, старый лапсердачник! Подыхать-то любой из вас умеет, а ты должен был полететь. — Доба Розенталь так крепко обняла Сабину, что они теперь словно слились воедино. — Не возвращайся туда, Саба, прошу тебя, не возвращайся. — Куда, мама? — В Щебжешин, к Ширингу, к Рубиным, к Файвелям, в наш ад. — А ты не возвращаешься? — Я — другое дело, мне остались лишь эти возвращения, ты же должна смотреть совсем в другую сторону. Непременно, достаточно того, что одна из нас привязана к тем могилам. Я храню верность кладбищу, а ты будь верна жизни. Слушайся Витольда, смотри только в ту сторону, куда он велит. — Сабина освобождается из объятий матери и какой-то деревянной, сомнамбулической походкой направляется к оконцу, на стекле которого расплываются потоки дождя. Почему возвращаешься все позднее, Витек? Стекло холодное, как лед. Великолепный компресс для распаленного лихорадкой лба. Может, меня действительно лихорадит? — думает Сабина, вспоминая вчерашнюю ночь. Все уже спали, а она выскользнула из убежища, осторожно, чтобы ни одна перекладина не скрипнула, спустилась по лестнице. Не зажигая света, шаря руками в темноте, прошла через кухню, открыла дверь и очутилась за порогом дома. Этот порог был обыкновенной деревяшкой и одновременно великим символом. За этим порогом находился мир, который официально не существовал для Сабины. А может, и вправду не было уже ничего, кроме этого зеленого домика, кроме тесного убежища на чердаке? Может, все, что она видела из чердачного оконца, было попросту сном? Неужели Витольд лгал? Как попасть в тот мир, где целый день можно лежать на прогретой солнцем траве, спать под цветущей яблоней, встречаться с теми, кого хочется повидать? Не закрывая двери, она вышла на середину двора. Дождь лил холодными струями, но Сабина не ощущала дождя. Шла босиком по лужам, шла в белой ночной рубашке, уже мокрой насквозь, плотно облепившей тело. Где этот мир? Сквозь сколько дней и ночей надо пробираться, чтобы дойти до огромного сада, о котором говорил Витольд? Никогда не будет сада, как никогда уже не будет Леона Розенталя и Сары Вульке, Файвеля и Ревеки Пятьминут, маленького Ицхока Зоненшайна и Эмануэля Левина, который, прячась по ночам на кладбище, рассказывал о Бразилии, известной ему лишь по книгам. Залаяли собаки на соседних дворах, и Сабина опамятовалась. Упала с черного неба на черную землю, побежала к дому и, переступив порог, почувствовала такую радость, словно, захлопнув дверь, можно было надежно отгородиться не только от плохих людей, но и от черных мыслей.