Жизнь вечная

Когда наступил комендантский час, в окно постучался полицай Шимко. Долго вытирал ноги, долго стряхивал снег с шинели. А Ирена между тем думала: я должна быть сильной. Ведь Шимко не принес добрых вестей. С добрыми вестями иначе входят в дом. Входят стремительно, не обращая внимания на грязные сапоги. Шимко расстегнул шинель, бросил на стол шерстяные варежки. — Я была сегодня у вас… — Ирена пыталась говорить спокойно, точно этим притворным спокойствием можно было изменить то, что произошло. — Знаю, мне сообщили, у меня был сегодня чертовски тяжелый день… — Шимко подошел к ведру, зачерпнул воды и стал пить маленькими глотками, смакуя, словно это было вино, — набегался на путях. Да и весть принес не из легких… — Говорите… — Посылку передал, и, видимо, она дошла, хотя пана Яна вчера уже отправили… — Куда? — В дверях комнаты показалась мать Ирены. Она стояла на пороге босиком, в длинной ночной рубашке. Седые волосы спадали на лоб. — Куда отправили? — повторила она вопрос громче, настойчивей, как будто ее раздражало молчание полицая. — Точно-то я не знаю… — выдавил озадаченный Шимко. Он не рассчитывал застать здесь кого-то еще, кроме Ирены и Витольда. — А что вы знаете? А за что мы вам платим? — крикнула старая женщина, и полицай смешался окончательно. — Мама, будь благоразумна, пан Шимко нам не враг… — Ирена попробовала разрядить напряженную атмосферу, но во взоре матери уже пылал гнев. Давно копились в ней сомнения и надежды, мольбы и проклятия, и наконец ее прорвало: — Ты молчи, он говорить должен. Обручальное кольцо взял, сережки взял, взял новый костюм Яна и еще тысячу злотых. Если уж такими вонючими гешефтами занимается, так пусть будет человеком по крайней мере для тех, кто ему платит… — Прошу не кричать, мамаша, я брал не для себя, — весьма официально заявил Шимко. — Не знаю, для кого брали, но знаю, за что, — перебила его мать, и полицай покачал головой, заговорщицки ухмыльнулся, словно ухватки этой седой бабки начали ему нравиться. — Мамаша, я не в курсе деталей, разве я сказал, что ничего не знаю? Яна отправили в Люблин. Может, в замок, может, в лагерь под Люблином. Увезли в запломбированном вагоне, что я могу еще знать? — Он торопливо застегнул шинель и попятился к дверям, забыв о варежках. — Сразу бы так сказали. Варежки, варежки забыли, еще пальцы отморозите!.. — крикнула старушка и, уже не обращая внимания на Шимко, побежала к дочери. Пристроилась на краешке ее табуретки, плечом к плечу, щека к щеке, и заговорила громко, торопливо, заливая Ирену потоком слов, ибо чувствовала, что после известия, принесенного полицаем, любое слово будет лучше тишины: — Мразь, зараза, подонок, душегуб с большой дороги! Почему ты так побледнела, разве Люблин хуже Замостья? Главное, что Ян жив. Это надо помнить, за это держаться. Послушай, до прихода этого мерзавца мне чудный сон приснился. Не гляди в пол, послушай, какой это был сон. Наш Ян гулял по громадному лугу среди цветов и всевозможных растений. Я приметила хвощ, мать-и-мачеху, бело-розовую очанку, и паслись там белые кони. А до чего же хороши, все как на подбор, один краше другого. Ян прогуливался неторопливо и похлопывал их по крупам. Белый конь, дочка, — это к счастливому окончанию путешествия. Уверяю тебя, что еще до Нового года мы увидим Яна за нашим столом. — Ирена встала с табуретки, подошла к дверям и повернула ключ в замке. — Я боюсь, мама… — задумчиво произнесла она, все еще стоя у порога. — Боюсь за Яна и боюсь за наш дом, ведь Шимко такой мстительный.