Жизнь Шаляпина. Триумф

– Дело полезное, я готов вам помочь, но только одно обстоятельство прошу учесть… Приехав сюда, в Петербург, я сразу попал в огромный котел, в котором киплю все это время, девятнадцатого сентября начинаю сезон в «Борисе Годунове», при этом нынешний сезон есть последний из моего пятилетнего договора с дирекцией. За эти пять лет я задолжал дирекции несколько спектаклей, она может за эти спектакли вычесть из моего оклада полагающиеся деньги, так что мне придется петь три раза в неделю, чтобы сдать мой контракт чистым, без долгов. Я уже подсчитал, что за эти два с половиной месяца в Питере мне придется выступать не менее тридцати раз, придется петь, как говорится, и в хвост и в гриву. К тому же через два месяца – премьера «Хованщины», я взялся добровольно поставить дорогую для меня оперу, сами понимаете, что это за огромный труд, если хочешь добиться надлежащих результатов. Кроме всего этого, я имею несчастье быть весьма знаменитым, а потому волей или неволей должен ежедневно принимать людей всевозможных классов, профессий, лет, полов, чтобы выслушивать просьбы, подписывать карточки, слушать голоса, хлопотать за уволенных и за вновь поступающих, одним словом, Николай Евгеньевич, – ад, чистый ад.

– Понимаю, понимаю, Федор Иванович, нам лишь бы поверить в себя, какую-то помощь получить со стороны профессионалов.

– Обещаю вам непременно помочь. Если сам не смогу, то пришлю вам Исайку Дворищина, он все знает, даже лучше, чем я сам, он тщательно изучил мои режиссерские принципы и подходы, он ведь принимал участие в опере в качестве Мисаила, у него неплохой тенор.

Довольные встречей, Шаляпин и Буренин расстались. И за эти несколько дней в Петербурге шли непрестанные разговоры в различных слоях общества о предстоящем выступлении Шаляпина в «Борисе Годунове». Билеты, конечно, задолго до этого дня были раскуплены.

23 сентября 1911 года Н.Е. Буренин писал Горькому на Капри: «…Был я у Дмитрия Васильевича, говорил с ним, и порешили пока ничего не предпринимать и даже уговорить и Федора Ивановича никаких писем в газеты не писать.

Он был у Дмитрия Васильевича и, как я слышал (от жены Д.В.), удивительно хорошее впечатление по себе оставил. Пел он в понедельник превосходно, только, говорят, за сценой точно не было его – обычно же, когда он поет в спектакле, точно ураган за сценой – только его и слышно. К сожалению, я не был в театре, но, откровенно скажу, волновался невероятно, а узнав о такой закулисной тишине, просто всей душой понял, что стоил Шаляпину этот спектакль!»

Шаляпин в тот же день послал Горькому телеграмму, а 15 ноября в письме сообщил: «…к счастью, ничего не произошло, и я пел первый спектакль «Бориса Годунова», как обыкновенно, при переполненном театре и с огромным успехом, о чем тебе и телеграфировал».

И побежали дни за днями, спектакли за спектаклями… После нескольких кряду сложнейших спектаклей «Бориса Годунова» истинным отдыхом показалась ему партия Фарлафа в «Руслане и Людмиле», а потом Мефистофель в «Фаусте», и снова три «Бориса Годунова», а затем передышка – «Князь Игорь», хотя какая уж там передышка, только по сравнению с «Борисом»… Так и кипел в огромном котле, как и предвидел Шаляпин в разговоре с Бурениным.

Совсем другой мир открылся перед Шаляпиным, когда он увидел сцену от режиссерского стола, откуда заметнее все достижения и промахи артистов, хора и статистов. Если раньше он со сцены кое-что по-дружески объяснял своим товарищам по сцене, что-то они принимали, иные с благодарностью, иные нехотя, что-то и отвергали, но эти подсказки носили совершенно необязательный характер, потому что учителем сцены и танцовщиком был кто-то другой. Теперь же Шаляпин взял на себя тяжелейшие обязательства поставить спектакль, к тому еще такой труднейший, как «Хованщина», где столько массовых сцен, сложнейших по своему психологическому настрою столкновений резко очерченных композитором индивидуальностей. И главное – Шаляпин, горячий, взрывной по своему характеру, должен быть выдержанным, строгим к себе, сердечным не минуту и не две, а все время репетиций. Но даже такие талантливые артисты, как Иван Ершов, Евгения Збруева, Андрей Лабинский, Василий Шаронов не почувствовали всей глубины исторической музыкальной драмы, исполняя ее как обычную оперу.

Шаляпин не смог скрыть своего огорчения. Как он ни сдерживал себя, лицо выдавало его, многие наблюдали всю гамму его чувств. Шаляпин подавлял набегавшее раздражение и терпеливо останавливал репетицию и объяснял артисту, что он должен добиваться своим исполнением по замыслу Мусоргского. «Хованщину» они распевают, как «Риголетто» или «Мадам Баттерфляй», то есть как оперу, драматизм которой вовсе не важен, а либретто не имеет значения», – думал Шаляпин, слушая своих коллег-артистов. Правда, когда он выходил на сцену в качестве Досифея, они словно преображались и стремились быть на уровне шаляпинской игры.

Как-то Федор Иванович не выдержал и сказал: