Шаляпин много думал о предстоящей роли, о судьбе Массне… «Вот и меня преследует Дон Кихот повсюду, пока я не сыграю его на сцене, пока он не войдет в мою плоть и кровь со всеми своими, как говорится, потрохами. И он меня преследует здесь повсюду, на улицах, в кафе, на сцене, в гостинице, даже в игорном доме… И не должен я ни на минуту забывать, что порой столкновения с Дон Кихотом приводят к обратному результату, как, в частности, случилось с бакалавром Алонсо Лопесом, который из-за того, что не сумел толково ответить, куда он путь держит, был сбит Дон Кихотом, сломал ногу, словом, так был изобижен, что эту встречу с Дон Кихотом будет помнить всю жизнь как «истинное злоключение». Поистине все в Дон Кихоте странно, своеобразно, полно неожиданностей… Да, Массне, как и Гуно в «Фаусте», мельче, но опера Гуно стала любимой и популярной во всем мире: особенности жанра не позволяют углубляться в сферу философских идей. Дон Кихот – личность не только своеобразная, но и удивительная: ни один расстроенный ум не страдал еще таким необыкновенным видом помешательства. И сама жизнь содействовала его исцелению… Казалось бы, «Дон Кихот» – тоже про любовь, но здесь любовь преувеличенная, гипертрофированная, далекая от «Манон» и «Вертера», вдали от реальных жизненных отношений… Порой Массне упрекают за то, что оркестр всегда неистов, всегда трепещет, всегда доведен до максимума звучности, так что уши готовы лопнуть от напряжения, порой все заглушают литавры, тарелки и большой барабан… Сплошной грохот и насилование слуха… Плохо, если человек стремится казаться выше ростом и грандиознее, чем он есть на самом деле. Это производит комическое впечатление, каждый должен быть самим собой, каждый должен пить из своего стакана. Массне чаще всего остается самим собой, играет красками, ритмами, сменами ситуаций, создает такие нервные повороты в развитии действия, что и привлекает внимание. Использует множество эффектов, сильно воздействующих на публику…»
Шаляпин часто возвращался в своих раздумьях к опере «Дон Кихот». Все это время он искал внешний облик искателя приключений во имя торжествующего добра и справедливости, рисовал на бумаге, в воображении, десятки, сотни раз напевал слова Дон Кихота, отыскивая то единственное, что соответствовало бы сюжетному моменту. С тоской проходил мимо игорных домов, в которые боялся заходить после прошлогоднего проигрыша, когда он не смог выслать Горькому просимую им сумму на общественные нужды. После проигрыша пришлось писать Горькому, почему он с деньгами не торопился и посылал их туго. И произошло это по причине, в которой стыдно было признаться. Теперь вот решил, что жадничать нехорошо, сначала пофартило ему, увлекся, погнался за легкими деньгами, вошел в азарт, за что и был наказан. Много проиграл в тот приезд в Монте-Карло, теперь надо быть осторожным. Деньги нужны, пора дом свой покупать, хватит по чужим-то таскаться… и при этом Шаляпин вспоминал слова Римского-Корсакова, сказанные им после покупки имения в Любенском: «Дети и жена, Надежда Николаевна, все время восхищаются нашим приобретением, все время говорят о том, что и как будем делать, строят всяческие хозяйственные планы, а я слушаю и восхищаюсь. Действительно, как приятно иметь нечто свое, да притом такое хорошее. Не надо больше думать о приискании дачи, да и никакая наемная дача не пойдет в сравнение с собственным углом…» Вот и Шаляпиным хватит болтаться по наемным углам, дети подрастают, им нужны хорошие условия, а то сколько уж наемных-то квартир поменяли за эти двенадцать лет семейной жизни… Но уж слишком мало пожил в купленном имении Николай Андреевич, может, около года, так что надо покупать, пока молод и есть деньги для этого… А здесь светит солнышко, погода прекрасная, гастроли начались успешно… Да и как же не быть успеху, если вместе с Шаляпиным в «Севильском цирюльнике» участвуют Дмитрий Смирнов и Титта Руффо, лучший Альмавива, и превосходнейший Фигаро… И певицы тоже превосходны, Рауль Гинсбург на этот раз составил замечательную антрепризу, любой оперный театр позавидовал бы театру «Казино»…
31 января (13 февраля) 1910 года Шаляпин писал Михаилу Филипповичу Волысенштейну, своему адвокату, с которым дружил пятнадцать лет и привязался всей душой, высоко оценив его благородное сердце:
«Дорогой Миша.
Получил я твои письма. Всегда рад иметь от тебя несколько строчек. Поистине должен сознаться тебе, что тебя и люблю, и уважаю.
Я уже спел три спектакля «Севильского цирюльника», и, слава богам, очень хорошо. Чувствую себя пока превосходно. Погода великолепная, и я гуляю много. Сейчас усиленно репетируем «Дон Кихота». Пока все довольны, то есть автор и артисты, а что скажет публика, увидим 19 здешнего февраля. Волнуюсь, конечно, страшно.