Жизнь Шаляпина. Триумф

– Америка на театр смотрит иначе, чем Европа. Сам посуди, в «Севильском цирюльнике» я и в Америке имел определенный успех. Казалось бы, имел право на положительные отклики в печати. Но ничуть не бывало. Дня через два получил анонимное письмо, в котором были собраны вырезки из газет. Мне помогли перевести эти отклики: в них ругательски ругали примерно за одно и то же: как я осмелился сатирическими красками изображать итальянского священника; как я мог, сибирский варвар, профанировать религию. Тяжело и стыдно было смотреть на подобную игру… Понял? Разумеется, я всегда был далек от религиозных соображений, играя Дон Базилио. Журналисты расспрашивали о моих впечатлениях, о поездке в Новый Свет. Ну, я им высказал все, что о них думаю: я откровенно заявил им, что они не очень тонко понимают искусство. Напомнив, что комедия «Севильский цирюльник» написана французом, опера – итальянцем, а я, русский, играю в ней испанского попа, я выразил уверенность, что они и не будут понимать искусство до поры, пока сами не создадут американских Бомарше и Россини. Кажется, это им не понравилось. После этого в газетах писали обо мне, что я неблагодарный и неблаговоспитанный. Нет, я больше туда не поеду, хотя и платят там много… Если б ты знал, Костенька, как я люблю театр, какие необъятные силы таятся в нем.

– Да уж еще лет пятнадцать тому назад услышал я от Льва Толстого: «Театр есть самая сильная кафедра для своего современника». И действительно, с каждым годом убеждаюсь в этом: сильнее школы, сильнее проповеди. В школу еще надо захотеть прийти, а в театр всегда ходят, чтобы развлекаться. В школе надо уметь запомнить то, что там узнаешь. В театре запоминать не надо – само вливается и само помнится.

– Помнится и всякая чушь, которую несут с некоторых театральных подмостков, особенно сейчас, – сказал Шаляпин.

– Правильно! Театр – сильнейшее оружие, но, как всякое оружие, о двух концах: оно может приносить великое благо людям, а может быть величайшим злом. И современный театр есть величайшее развращающее зло. И тот, кто играет в поганых сегодняшних пьесках, заражает своих зрителей пошлостью, похабщиной и другими пороками, со сцены зло легко распространяется. Зло, приносимое книгой пакостной, не может сравниться ни по силе заряда, ни по той легкости, с которой распространяется оно в массы. А ведь театр может воспитывать в духе народной морали. Вот, Федор Иванович, какой страшной силой вы владеете…

– А вы? Ваша «Синяя птица» прилетела так вовремя, такой заряд бодрости и человечности она принесла с собой, Константин Сергеевич, столько радости она принесла людям всех поколений.

– Может быть, может быть, но если б ты знал, Федор, как разочарован я в своей деятельности. Не получается у меня Сальери, хоть разорвись. Словно боюсь я его. Начинаю читать и чувствую – не получается, не умею говорить на сцене. И стал работать на сцене, учиться… Стал работать над словом. Опять не получается. Вижу тебя, Федор, в этой роли, пытаюсь подняться, а чувствую, нет силенок. Я попрошу тебя как-нибудь почитать мне эту поэму.

– С удовольствием, Костенька, выберем вечерок свободный и посидим, покумекаем над ролью.

– Вот хвалят тебя, хвалят, но кажется, никто так и не понял, в чем твоя особенность, в чем твоя сила… Ты убедителен на сцене, ты можешь убеждать меня красотами Пушкина и других гениев, ты можешь из красоты Пушкина сделать убедительные приспособления. Ты можешь взять себе в услужение Пушкина, а бездарный сам поступает к Пушкину в услужение.

– Десять лет тому назад, при первом же исполнении Сальери, я понял, что оперы такого строя являются обновлением, это новый род сценического искусства, искусства, соединяющего музыку с психологической драмой, тут не только петь нужно, но и главным образом играть, лепить, как скульптор, образ своего героя, показывать его с разных сторон, как бы поворачивая разными гранями перед зрителем…

Сальери – потрясающе сложный образ, трудно играть его. К тому же и партнер нужен талантливый… И Моцарт должен быть живым, многогранным, универсальным гением, как и Сальери не должен быть театральным злодеем.

– Теоретически-то я все понимаю… В своем воображении я представляю чуть ли не всю жизнь Сальери, знаю, как и где прошло его детство, какие у него были родители, братья и сестры, друзья; в каком храме он впервые услышал музыку и после лил слезы умиления и восторга, предугадываю момент, когда он впервые сочинил собственную мелодию и воскликнул: «Эврика!» Представляю и людей, мебель, свет, настроения и ощущения всех остальных, наиболее важных моментов его жизни. А стоит начать его монолог, как чувствую: скучно и безжизненно, никак не могу взять себе в услужение Пушкина. Как это делаешь ты, Федор?

– А где вы Ленского хороните? – неожиданно перевел разговор Шаляпин. – У тебя еще ведь похороны?

– Да, сейчас едем всей труппой на Брянский вокзал. Александр Павлович завещал похоронить свой прах в своем имении в селе Селище Киевской губернии.