Жизнь Шаляпина. Триумф

Шаляпин благодушно улыбнулся: он уже привык к подобным «комплиментам», хотя и почувствовал в словах Бенуа какой-то холодок.

– Дружба с Горьким, – продолжал Александр Николаевич, – ни к чему хорошему не приведет, ничего путного из этого не выйдет, не успеете оглянуться, как он запишет вас в свою партию. А от этих революций уже тошнит.

– Скажу я вам, Александр Николаевич, что равенства с вами достиг я своим талантом, непрестанным трудом, а то быть бы мне у подножия иерархической лестницы, где вы по рождению уже оказались на ее середине, так что вам не понять нас с Горьким. Я тоже не политик и не революционер, не сужу явления жизни и людей с политической точки зрения. Для меня на первом плане только люди, поступки и дела. Дела добрые и злые, жестокие и великодушные, свобода духа и рабство, разлад и гармония, как я их воспринимаю простым чувством, – вот что меня интересует. Если на кусте растут розы, я знаю, что это куст розовый. Если известный политический режим подавляет мою свободу, насильно навязывает мне фетиши, которым я обязан поклоняться, хотя бы меня от них тошнило, то такой строй я отрицаю – не потому, что он называется социалистическим или монархическим, а просто потому, что он противен моей душе. Признаюсь вам, что много лет я сочувствую социалистическому движению в России, помогал деньгами, песнями, «Дубинушкой», наконец, действительно хочу, чтоб мой народ разогнул спину и ударил дубиной по врагам своим. И вот недавно, гуляя ночью с Горьким на чудном Капри, я спросил его, стоит ли мне вступить в партию социалистов… «Ты для этого не годен, – строго ответил мне Горький. – И я тебя прошу, запомни один раз и навсегда: ни в какие партии не вступай, а будь артистом, как ты есть. Этого с тебя довольно». Вот что сказал мне Горький… Умница, чистый и честный человек, повторяю, а вы и ваши друзья, Александр Николаевич, особенно Димочка Философов начал поход против него, так и назвал свою статью – «Конец Горького». Я только что от него. Он полон жизни, замыслов, на партийном съезде социал-демократов пользовался таким вниманием, каким никто из вождей не пользовался. Рабочие, рядовые делегаты, дали ему богатый материал для новых произведений. Сколько интересного рассказали ему новые знакомые о его России, куда въезд ему запрещен. Нет, нет, Горький полон сил, надеюсь, до конца его далеко… Пусть ругают его, может быть, последние вещи его и слабоваты, но нельзя же требовать от него только «тузовых», как любил выражаться старый друг мой Владимир Васильевич Стасов, вечный покой ему и слава, могуч был богатырь, хотя вам тоже он был не по душе. Видите, какие у нас с вами разногласия, Александр Николаевич.

– Это нормально, Федор Иванович, люди разные и мнения разные, человек должен быть терпим к инакомыслию, иначе все мы будем похожи друг на друга, как голыши на морском берегу.

– И тут я не могу согласиться с вами. Присмотритесь! Вы ж художник… И голыши на морском берегу разные. Вот так и всегда… Стоит мне выпить стаканчик-другой, как потянет меня на разговор, не остановишь, а тем у нас – хоть отбавляй. Но тема Максима Горького мне наиболее сейчас близка, мне хочется убедить вас в том, что вы ошибаетесь. То, что пишут о конце Горького, полнейшая неправда, это не критика его сочинений, которые вполне можно критиковать, даже я чувствую, что в последнем его романе «Мать» есть слабости, но то, что происходит, – это гнусная травля, организованная и беспощадная. Ох, если б вы знали, как надоели эти наши русские распри, хорошо, хоть здесь они не проявляются: Париж должен быть покорён.