Жизнь Шаляпина. Триумф

– Так я вам и рассказываю… Спокойно ловил я рыбку в своем имении, готовился к поездке в Оранж, маленький городок на юге Франции, где сохранился древнеримский театр, шестьдесят рядов каменных ступенек вмещают около восьми тысяч человек, и неугомонный Рауль Гинсбург задумал поставить под открытым небом «Троянцев» Берлиоза и «Мефистофеля» Бойто. И вдруг приносят одну за другой несколько телеграмм одного и того же содержания: дико богатая американка приглашает в Лондон на один вечер спеть несколько романсов в ее гостиной. Сначала не хотел ехать, что-то было неприятное в ее предложении, в ответной телеграмме я поставил американке невероятные с точки зрения здравого смысла условия приезда, надеялся, что откажет. Ничего подобного, тут же пришло согласие. И я поехал в Лондон. Ну, представляете, какая поездка, жара, душно, несокрушимо величественный город, Вестминстер, Тауэр, мост через Темзу и многое другое производило большое впечатление. Но дело, конечно, не в этом… Представился я американке, угостили меня чаем, попросили что-нибудь исполнить. Я сел за рояль и начал петь, аккомпанируя сам себе… На следующий день я уже пришел с Арсением Корещенко, моим давним другом-аккомпаниатором. И что удивило меня? То, что много было разодетой публики, пестрой, чванливой, богатой, это нормально, уже привычно, как бы само собой разумеется. Шум, смех, гам, суета тоже дело привычное. Но из открытого окна комнаты, куда нас отвели переодеваться, я вдруг услышал свист соловья. Что за особенный соловей, поет среди лета. Спросил важного мажордома: «Эта птица в клетке сидит?» – «Нет, – говорит по-французски, – это не птица, а джентльмен сидит на дереве и свистит соловьем. Это очень обыкновенный человек, ему платят, как всем артистам. Сегодня он получит десять фунтов». «Мда-а-а, – подумал я, – хорошо, что и мне не предложили влезть на дерево и петь оттуда». Но все обошлось, мои романсы на русском языке понравились, меня пригласили остаться поужинать. Все было просто и свободно, все мило говорили со мной, шутили, смеялись вместе со мной, ничего надменного в них я не нашел, а ведь как предупреждали меня против англичан, нормальные люди… И вспомнил я, мои милые друзья, свою молодость, вот так же был приглашен на концерт в один из аристократических домов Петербурга, так же после концерта хозяин пригласил гостей поужинать, а мне вручил, как доктору за визит, пятьдесят рублей и проводил до гостиной. Вот и судите сами…

Федор Иванович умолк, огорченный своими давними воспоминаниями, а Горький и Андреева деликатно помалкивали.

– А в Оранже состоялся удивительный спектакль, в моей душе он оставил неизгладимое впечатление. Представьте себе южную ночь, под открытым небом на каменных древних ступенях сидит многотысячная публика, сразу умолкшая, как только началась музыка, а высоко в нише полуразвалившейся стены, куда я взбирался по каким-то шатким лесенкам, по пути вспугивая только что угнездившихся в расщелинах стены птиц, шуршавших крыльями о камни и наводивших страх на меня – Мефистофеля. Вот такой потрясающий спектакль придумал Рауль Гинсбург, ну а после Пролога публика неистовствовала, потребовала меня на сцену, пришлось опять с риском для жизни спуститься по тем же наскоро устроенным лесенкам и раскланиваться. И вот только что вернулся из своего Ратухина, где повидался со своими, а завтра в Петербург… Вот и вся моя жизнь, не то что ваша. Рисковал только тогда, когда взбирался по веревочной лестнице в Оранже. А так хочется сделать что-то для революции…

– Ты и так уже много сделал для революции, не горюй, Федор.

– Но знаешь, Алексей, порой меня одолевают сомнения. Вроде бы все правильно, действительно пора скинуть самодержавное правление страной, но столько крови льется… Гибнут же самые лучшие люди, смело идущие впереди во всех случаях жизни… И думаешь, неужели нельзя договориться русским людям с русскими? Вот Лев Толстой тоже резко осуждает царское правительство, но он осуждает и тех людей, которые видят основную причину страданий русского народа в общественном устройстве и потому призывают к вооруженной борьбе против самодержавия. Деятельность такую он считает нецелесообразной, неразумной, неправильной и вредной. Такая деятельность революционеров тормозит наступление истинного прогресса, только внутреннее религиозно-нравственное совершенствование отдельных лиц – вот единственное средство уничтожения зла и несправедливости на земле.