Жизнь с отцом

Таня рассказала мне, как это произошло. Отец, как всегда, лег спать в пять часов дня. К обеду он не встал, а в половине седьмого мать подошла к двери послушать, не проснулся ли он. Она слышала, что он чиркнул спичкой, и вернулась в залу. Но прошло еще около получаса, отца не было. Тогда она вошла к нему. Свечка была зажжена. Он чертил пальцем по одеялу, повторяя слова: вера, разум, религия, государство. Очевидно, это были слова из статьи о социализме[57], которую он писал утром.

Вызвали доктора из Тулы. Я настояла на том, чтобы телеграфировали Никитину или Беркенгейму.

Судороги повторялись приблизительно каждые полчаса. Один раз они были настолько сильные, что перебросили отца поперек кровати. Сознание не возвращалось.

Мы с Таней сидели рядом со спальней, в кабинете. Несколько раз входила мать, бросалась на колени, молилась, повторяя: "Только бы не на этот раз, только не на этот раз!"

Она очень страдала.

Приехал Чертков и, не смея подняться наверх, сидел внизу в комнате Душана Петровича. Я была уверена, что отец умирает. В душе было тупое отчаяние. Но к ночи ему стало лучше.

Мам? быстро прошла в гостиную, отперла ящик, достала что-то и, держа за спиной, пронесла в кабинет. Она положила это "что-то" в портфель на письменном столе и ушла. Таня вышла за ней и спросила, что она прятала.

— Дневник, — сказала мам? — а то его непременно бы украли, если бы умер отец.

На Таню это произвело ужасное впечатление. Она сразу точно поникла.

Когда отцу стало лучше, я вошла к нему и поцеловала его руку. Он обрадовался. Сережа, стоявший рядом, сказал, что я приехала.

— Откуда приехала? — с беспокойством спросил отец.

— Нет, нет, пап?ша, — сказала я, — ниоткуда я не приезжала, я все время была здесь с тобой.

— Ага! — облегченно вздохнул он.

В эту ночь мы почти не спали. То Таня, то я вставали и подходили к двери. В четвертом часу я услыхала, что отец не спит, и вошла к нему. Он был уже в полном сознании и спрашивал меня, как все это случилось. Я сказала ему, что расскажу утром, и ушла.

Наутро отец был уже умственно силен и свеж, как всегда, но физически так слаб, что едва переворачивался с одного бока на другой. За одну ночь он похудел так, как будто болел целый месяц.

Снова Сережа и Таня говорили с матерью о созыве семейного совета, о том, что заставят ее разъехаться с отцом. Мать оправдывалась, жаловалась Сереже на меня, что я кричала на нее, что неизвестно, почему уехала из дома.

Я решила высказать при старшем брате все, что накипело у меня на душе. Я рассказала, что уже несколько месяцев наблюдаю, как мать истязает отца, как она всех разогнала, считая, что все люди виноваты, плохи за исключением ее, как она добивалась прав, дневников, как заставляла отца с ней сниматься и что ей руководят корыстные цели.

Сережа и Таня были недовольны резкостью моего тона, но я им сказала:

— Вы не можете трех дней прожить в родительском доме, начинаете говорить, что у вас дела и семьи, а я всю жизнь мучаюсь, глядя на страдания отца. Пожалуйста, не осуждайте меня!

В половине второго отец позвонил мне и попросил прочитать ему вслух письма. На два письма — Крашенникову, сыну председателя суда, и рабочему продиктовал ответы. Голос был слабый, больной, но мысли ясные, сильные. Когда все письма прочли и ответили на них, я поцеловала отца и сказала, что вечером приеду опять и буду ночевать. Спустившись в переднюю, я узнала, что меня ищет мать.

— Где она?

— На крыльце.

Выхожу, стоит мать в одном платье.

— Ты хотела говорить со мной?

— Да. Я хотела сделать еще один шаг к примирению. Прости меня!

И она стала целовать меня, повторяя: прости, прости! Я тоже поцеловала ее и просила успокоиться.

— Прости, прости меня, я даю тебе честное слово, что больше никогда не буду тебя оскорблять, — повторяла она, крестясь и целуя меня. — Скажи Варе, что я извиняюсь перед ней. Мы с ней четыре года жили и, Бог даст, столько же еще проживем. Я не знаю, что со мной, что с нами сделалось.

— Меня не оскорбляй, а отца, — говорила я, заливаясь слезами, — отца не обижай, я не могу видеть, как он измучен!

— Не буду, не буду, я тебе даю честное слово, не буду его мучить! Ты не поверишь, как я исстрадалась этой ночью. Я ведь знаю, что он был болен от меня. Я никогда не простила бы себе, если бы он умер.

Мы говорили, стоя на дворе. Какой-то прохожий с удивлением смотрел на нас. Я попросила мать войти в дом. Но в передней оказался Бирюков и еще кто-то. Мы остановились в тамбуре между двух входных дверей и тут продолжали говорить. Мать просила меня вернуться, просила простить, забыть.

Она много-много раз повторяла, что обещает больше не мучить отца и меня.

— Ты не поверишь, как я ревную, — говорила она, — никогда в жизни, даже в молодости, я не чувствовала такой сильной ревности, как теперь к Черткову.

Я верила ей и постепенно озлобление, обида, недоверие, накопившиеся в душе и раздиравшие ее острой болью, исчезали. Передо мною была мать, несчастная, глубоко страдающая, может быть, не меньше, чем отец.

Первый раз за долгое время я искренне целовала ее, успокаивала, утешала, как ребенка.