Жизнь с отцом

— Вон туда поехал! — сказала она и почему-то фыркнула.

Мы погнали лошадь по указанному направлению, ехали с полчаса, встретили мужика с возом.

— Графа видел? Не проезжал он тут?

— Нет, не видал. Он здесь, должно, и не ездил, я б его встретил…

Повернули обратно. Зуб болел все сильнее, меня трясло. Отца так и не нашли. Когда приехали домой, узнали, что он уже дома и отдыхает. Я легла в постель, лицо распухло, боль усиливалась. В шесть часов отец проснулся, ему рассказали о случившемся.

— Ах, Боже мой, Боже мой! Да что же это я наделал. Голубушка, это все из-за меня, — говорил он. — А я старый дурак уехал, не догадался, что дуга под дерево не подойдет.

На глазах у него стояли слезы, а я прижалась больным местом к его руке, мне было хорошо.

Мы возвращались с отцом домой по "Купальной дороге"*. Поравнялись с полянкой, где весной на бугорке цвели голубым полем незабудки, а летом росли бархатные с розовым корнем и коричневой подкладкой крепкие боровики. Отец окликнул меня:

— Саша!

И, когда я, пришпорив лошадь, подъехала, он сказал:

— Вот тут, между этими дубами… — Он натянул повод и хлыстом, отчего Делир нервно дернулся, указал мне место. — Тут схороните меня, когда я умру*.

Японская война. 1905 год

В городе не так чувствуется мобилизация, как в деревне. И хотя люди живут здесь близко друг от друга, на самом деле они бесконечно далеко, не ведая часто, что творится не только в соседнем доме, но и в соседней квартире. В деревне всех знаешь: у кого какая семья, сколько детей, какие достатки, кого из ребят забрали в солдаты. Горе, причиненное войной, тут же на глазах, никуда не уйдешь от него.

Слышится плач, вой, лихо заливается гармошка, и несколько молодых голосов с пьяной удалью то подтягивают, то обрывают песню. Пьяные новобранцы, заломив картузы, нестройными группами шляются по деревне и, несмотря на залихватский вид, веселую, забористую песню, на лицах написано тупое отчаяние.

На время война вытеснила все остальные интересы. Обыденные радости, огорчения — все потонуло в этом несчастии.

Брат Андрей[41], только что бросивший свою жену Ольгу Константиновну с двумя детьми — несчастный, запутавшийся в каком-то новом увлечении, поехал на войну, и мам? брат Илья с женой ездили в Тверь, где стоял его полк, с ним прощаться. Забрали повара Семена Николаевича**. Толстый, рыхлый, он был мало похож на воина и жалобно плакал, целуя мам? руки и прощаясь со всеми нами.

Теперь к отцу часто стали приходить с просьбами, связанными так или иначе с войной: "Неправильно забрили, не по закону", "пособия никак не могут получить".

Подъема патриотизма в деревне и помину не было. Шли, потому что велят и нельзя не идти. А из-за чего началась война, почему гнали на Дальний Восток никто не знал.

Прогулки отца на шоссе участились. Здесь он собирал главные новости, улавливая настроение, отношение крестьян к войне. То с мужиками в санях или в телеге подъедет, то пешком с бабами пройдет, об их нужде поговорить.

Пробовал отец газеты читать, но не мог, они слишком волновали его.

— Не могу, — говорил он, — читать, что люди, как о чем-то высоком, прекрасном, пишут о кровавых событиях, стараясь вызвать патриотизм народа!

Но стоило кому-нибудь приехать, он сейчас же спрашивал:

— Ну что нового? — Что на войне делается?

И когда ему говорили, что японцы побеждают, он огорчался.

— Не могу отделаться от чувства обиды, когда слышу, что русских бьют, говорил он.

Когда же он узнал, что Порт-Артур сдан без боя, сказал:

— Эх, в наше время так не воевали!*

Помню, доктор Никитин, Юлия Ивановна и я сидели в "ремингтонной" и говорили о войне. Дмитрий Васильевич поднял вопрос о том, можно ли при полном отрицании убийства идти на войну в качестве доктора, сестры милосердия.

Вошел отец.

— О чем это вы?

Мы рассказали ему.

— Если бы я был молод, — сказал отец, — я пошел бы на войну санитаром!

Но разве можно было отцу выражать свои непосредственные, мимолетные чувства? Люди спешили подхватить его слова и пустить в печать. Правые, патриотически настроенные люди радовались.

— Сам Толстой охвачен патриотизмом, несмотря на свое непротивление!

Две девицы приехали к отцу. Они собирались ехать на войну сестрами милосердия и спрашивали отца, правильно ли они поступают? Он сказал им, что нельзя, по его мнению, принимать участие в деле убийства в какой бы то ни было форме. Девицы были удивлены и старались доказать, что это необходимо — раненые все равно будут, помогать им надо.

— Сознайтесь, — возразил отец, — что в вас есть желание подвига, желание отличиться! Почему вы хотите именно там, на войне, отдать свои силы людям? Почему вы не идете в глухую деревню помогать миллионам страдающих, умирающих от болезней, грязи, недоедания? Почему? — Потому, что это серо, неинтересно, никого не удивишь этим…

Газеты и журналы не понимали или делали вид, что не понимают отца, чтобы иметь случай лишний раз поместить его слова, и запрашивали его мнение о русско-японской войне.

Так, например, филадельфийская газета спрашивала: за кого Толстой, за русских или японцев? На что отец ответил: