Жизнь с отцом

Доктор, приехавший с нами из Крыма, старался чем мог быть полезным отцу, но дела для него все же не было, он тяготился положением домашнего врача. И вот мы с ним надумали открыть в Ясной Поляне амбулаторию для крестьян. Дмитрий Васильевич предложил свой труд, я взяла на себя снабжение лекарствами и вызвалась помогать в приеме. Я была уверена, что отец будет сочувствовать.

Дело пошло хорошо. Вскоре вся округа узнала, что в Ясной Поляне есть доктор, который задаром лечит и хорошо помогает. Народ к нам повалил. Амбулаторию устроили в избе на деревне, обстановка была самая примитивная, инструментов, лекарств первое время не хватало, но мы работали с увлечением. Выходили из дома часов в восемь, возвращались около двух. Дмитрий Васильевич терпеливо учил меня, я стала постепенно привыкать. Меня уже не так пугал вид больных, крови, ран, всего того, что отпугивает новичков при первом знакомстве с медициной. Единственно чего я боялась — это больных сифилисом. В Ясной Поляне и в округе их было довольно много, и как я ни старалась, я не могла без ужаса подходить к ним. Особенно сильно на меня подействовал один случай.

Мать привела трехлетнего ребенка лечиться. Толстенький, розовенький, с темно-синими большими глазами и курчавыми волосиками, мальчик этот напоминал мне Рафаэлевского ангела. Я дала ему конфетку, он развеселился, смеялся, болтал ножонками, мешая матери его разувать. На подошвах у него оказалась сплошная сыпь — белые, водяные пузырики.

Я видела, как лицо доктора нахмурилось.

— Открой рот! — резко приказал он матери: шире, ну!

И, осмотрев горло, велел ей раздеться.

Женщина упиралась.

— Что ты, родимый, здоровая я, ты вот мальчика освидетельствуй, остудился, знать, он у меня…

— Раздевайся, говорят тебе, — с несвойственной ему суровостью повторил доктор.

У женщины оказался сифилис, которым она заразила ребенка. Ее же заразил муж, ездивший в Туле на бирже.

Я шла домой и не могла отделаться от ощущения, что случилось ужасное, непоправимое.

Амбулатория вводила меня в новый мир горя, темноты народа, каждый день открывая что-нибудь новое, болезнь у детей, куриная слепота, сифилис, преступность…

Когда я приходила домой, меня поражало, что все было так же прилично, спокойно, чисто. Лакей подавал завтрак, мам? сидела на своем месте за самоваром, Жули-Мули полулежала на кушетке, шли разговоры, которые я уже знала наизусть: о том, что мужики потравили овес, что барометр стоит на хорошую погоду, что Никиш необычайно исполняет увертюру Фрейщица…

На деревне была дурочка Параша, по прозванию Кыня. Часто отец, осуждая нелогичность, суетность, мелочность женщин, говорил, что Параша — идеал женщины. Она никому не мешает, покорна, со всеми добра, всех жалеет, всех любит. Чего же еще надо?

Я помню, как друг нашей семьи Софья Александровна Стахович возмущалась:

— Что вы говогите Гев Никогаевич! Пготивно сгушать (Софья Александровна вместо "р" и "л" говорила "г"), — ведь она же дуга!

— А зачем вашему брату ум? — спрашивал отец.

Помню, Параша забеременела. Кто был виновником этого преступления, так и осталось неизвестным. "Вот дура, Парашка, дура, а скрыть сумела", — говорили бабы, качая головами.

Материнский инстинкт был в ней очень силен. Она все собирала разные тряпочки и копила деньги. Когда ее спрашивали: зачем это тебе, Параша? Она отвечала: "А малому-то?" — и расплывалась в глупую улыбку. А потом помолчав, конфузливо просила, называя всех девиц Марусями:

— Марусь, а Марусь, а копеечки у тебе нету?

Серебра она не любила.

— Беленькую мне не надоть, ты черненькую дай.

Я наменивала ей гривенник по копеечке, она сияла и, зажимая деньги в кулак, звенела ими и смеялась, а потом тщательно завязывала в уголочек платка.

Парашка летом стерегла у нас телят. Однажды она пришла в амбулаторию лечиться. У нее была накожная болезнь. Доктор не мог сразу определить, чем она больна. Я же почему-то сразу вообразила, что у нее сифилис. Я возилась с ней на приеме, забыла вымыть руки сулемой и вспомнила об этом только дома. На руках у меня были свежие царапины. Меня охватил ужас, я стала метаться по комнате, ища какого-нибудь дезинфекционного средства, ничего не находила. Во мне росла уверенность, что я заразилась сифилисом. На лбу выступил пот. Когда я поливала руки сулемой из большой бутыли, вошел отец. Он сразу заметил мое волнение.

— Что с тобой?

Вместо того, чтобы успокоить меня, он сам взволновался.

— Ах, напрасно ты это, напрасно в лечебницу ходишь.

Через несколько дней он сказал мне:

— Я хотел просить тебя. Ты не ходи больше с Никитиным в амбулаторию.

— Почему?

— Ни к чему это.

То, чего моя мать не могла добиться никакими способами: ни криками, ни строгостью, ни даже побоями, отец добился одним словом. Я никогда не прекословила ему, исполняя все его желания. Но на этот раз я возмутилась. Работа в амбулатории давала мне много. Раскрывала передо мною мужицкую, ничем не прикрашенную жизнь, укрепляла мою волю. Я старалась объяснить это отцу, но он не приказывал, он просил:

— А все-таки я прошу тебя больше не ходить с доктором в амбулаторию, ни к чему это.

И я подчинилась.