Жизнь с отцом

— Жалко! — передразнила она меня. — Что ж ты, не знаешь, что он в тебя влюблен? Отец сказал: "Я его сейчас с лестницы спущу, как он смеет на Сашу так смотреть!"

Я умоляла Машу успокоить отца, уверяла, что устрою так, что студент уедет, только не надо обижать его. Маша, должно быть, поняла, что погорячилась и, обещав поговорить с отцом, ушла.

Когда я вернулась в "ремингтонную", я не поднимала глаз на студента. Мне было неловко перед ним, я не знала, что говорить. Он, должно быть, сам догадался, что случилось неладное, и утром уехал. У меня осталось впечатление, что он обижен.

У нас гостил князь N., молодой, красивый, гладко выбритый, бело-розовый человек, одетый с иголочки, с утонченной светской речью и манерами. Я на него мало обращала внимания. Мам? была этим недовольна и старалась быть любезна с князем. Она всегда мечтала выдать меня замуж за богатого человека с именем. Князь отвечал всем ее требованиям.

Был тихий июньский вечер. Все пошли в цыганский табор по дороге к шоссе.

Цыгане с незапамятных времен малыми и большими таборами проходят мимо Ясной Поляны по старой Екатерининской дороге*.

Живут они в фурах или палатках, водят за собой больных, старых, хромых и слепых лошадей, барышничают ими на ярмарках. Все знают, что цыгане жулики, что ни к кому не применима так поговорка "не обманешь — не продашь", как к цыганам, а все-таки они ухитряются спускать своих лошадей: белых — красят, старым подпиливают зубы, чтобы нельзя было определить возраста, перед ярмаркой, чтобы лошадь казалась горячее, напаивают ее водкой. Одним словом, ни один барышник на свете не знает таких фокусов с лошадьми, как цыган.

Из-за природной ли их дикости и удальства, из-за поразительной ли их музыкальности, но все Толстые, не исключая отца, любили цыган. Дядюшка Сергей Николаевич был женат на цыганке, некоторые Толстые прожигали на них состояния. Цыган гнали отовсюду, помещики не позволяли им останавливаться на своей земле, так как неприятностей от них было много: то луга потравят, то лошадь уведут. В Ясной Поляне их не теснили, и они не вредили усадьбе.

На этот раз цыгане раскинули палатки на склоне бугра около границы. Так называлось у нас место, где стоял кирпичный, аршин в пять толщиной, столб, сохранившийся, вероятно, еще от Екатерининских времен. Он был украшен царским двуглавым орлом и отделял Тульский уезд от Крапивенского.

Черномазые чевалы**, что-то бормоча по-своему, стреноживали худых, разномастных лошадей. Женщины, повязанные грязными, разноцветными платками, из-под которых выбивались черные, жесткие завитки волос, в подоткнутых юбках и с большими блестящими серьгами в ушах возились у потрескивающих костров, над которыми были подвешены черные, закопченные чугуны. На оглоблях отпряженных фур сохли лохмотья. Лаяли собаки, фыркали лошади, кричали дети. Пахло дымом, навозом и лошадиным потом. Увидев нас и зная, что мы пришли посмотреть пляску, цыгане стали собираться в круг. Женщины попрошайничали:

— Подай моим цыганеночкам, барыня, подай моим голопузеньким!

Кочевые цыгане поют скверно — громко, крикливо, но пляшут превосходно. Зато московские и петербургские цыгане, которые выступают обычно в ресторанах, поют хорошо, но пляшут хуже. Непосредственность, дикость уже утрачены.

В круг вошел молодой цыган, остановился, высоко поднял голову, оглянулся, хлопнул себя по коленкам, ударил рукой оземь и, чуть вывернув локти, пошел. Старик в рваной черной поддевке, стоя на месте, поводил плечами, притопывал ногой, что-то кричал осипшим, диким голосом и вдруг с тяжеловатой, ленивой грацией поплыл по кругу. Женщины громко, крикливо пели:

Зеленое яблочко, розовый цвет,

Почему ты любишь меня, а я тебя нет.

Молодой, курчавый цыган, скаля белые зубы, двумя ложками играл как кастаньетами. Цыгане плясали, выбивали чечетку, туловища же их оставались совершенно неподвижными. В разгар пляски старик останавливался как вкопанный, поводя плечом, затем бросал шапку на землю, вскакивал, снова на мгновенье замирая, и, подняв руку к голове, шел дальше.

А за чевалами плыли женщины. Трудно было проследить за тем, что они выделывали ногами. Нет ни одного резкого движения в их пляске, мелкой дрожью трясутся плечи, звенят на груди монисты, колышутся длинные серьги. Забываешь их грязь, вороватость, не видишь лохмотья, которыми они прикрыты — в пляске они горды и прекрасны.

Как хорошо отец на них смотрел, как весело смеялся, короткими восклицаниями выражая свой восторг.

— Чудесно, чудесно, ах, как хорошо!

Незаметно в круг вступали маленькие, полуголые, курчавые цыганята. Подражая взрослым, они старательно выделывали чечетку босыми ножонками, трясли плечами, ударяли ручками о землю.

Мы были в восторге. Нам не надо было перебрасываться впечатлениями, мы и без слов понимали друг друга.

— Графиня, не правда ли в этом бэээздна поэзии! — прозвучал над ухом чей-то чужой голос.

Я вздрогнула. Замечание князя мне показалось таким пошлым, фальшивым…

Я не стала с ним разговаривать и уехала с отцом домой на шарабане. Прошло несколько дней. Князь снова появился.