Жизнь после "Жары"

— Однако, как мы видим, сбежавшей невесты здесь нет, — провозгласила «репортёр Татьяна», — Есть стена. Вот Вечный огонь. Вот ёлки, которые, в принципе, могли бы сойти за сбежавшую невесту, но, к сожалению…

— Но, к сожалению, данные ёлки есть неодушевлённый пхедмет, — сказал «профессор Михаил», — И посему не могут нам хотя бы отчасти заменить сбежавшую невесту…

Звонок Салтыкова прервал их «репортаж» на самой середине.

— Стахший сехжант Москалёв у аппахата, — отрапортовал Майкл, — Докладываю обстановку: на всех исследованных нами объектах гохода сбежавшей невесты не обнахужено.

— Докладывает младший сержант, — добавила Яна, взяв у Майкла трубку, — Дабы усилить поиски, мы прочесали все окрестные музеи, в частности, Музей восковых фигур. Однако и среди восковых фигур требуемого Вами объекта, увы, не найдено…

— Плохо дело, — уныло прокомментировал Салтыков, — Продолжайте поиски.

— Есть, товарищ старший лейтенант!

Так, за прогулкой и развлечениями прошло полдня. Яна и Майкл, находившись по городу до посинения, отправились к нему домой. Шутливые «поиски сбежавшей невесты» успехом не увенчались, но это их, похоже, мало расстраивало. И только Салтыков, звонивший Майклу каждый час, напоминал им о пропавшей без вести подруге.

— Кохоче, нифига у них отношения не кончены, — сказал Майкл, — Если б всё было кончено, они бы так дхуг дхугом не интехесовались.

— А может, она в Арх поехала? — предположила Яна.

— Да фиг знает, всё может быть…

— Я схожу в туалет, — сказала Яна, когда они уже вошли в квартиру Майкла, — А ты пока чайник поставь.

Она долго мыла в ванной руки жидким мылом. От длительной прогулки по городу ноги у неё гудели, во всём теле чувствовалась усталость. Однако общие впечатления от поездки были скорее положительные, несмотря на произошедший инцидент с исчезновением Оливы.

В комнате у Майкла опять зазвонил сотовый. «Опять Салтыков, — решила Яна, выходя из ванной, — Он уже раз сто сегодня звонил, если не больше…»

Майкл и вправду разговаривал по мобиле, стоя посреди комнаты. Точнее, молча слушал, изредка вставляя отрывистые междометия.

— Так… да…

Яна стояла на пороге и с удивлением следила за выражением лица Майкла.

— Ничего себе… — выдохнул он, опуская руку с телефоном

— Что на этот раз? — скептически бросила Яна.

— Олива....

— Что Олива? Где она?

— В психушке... — последовал ответ.

Глава 31

Свет в изоляторе питерской психушки горел круглые сутки. Из-за этого режущего глаза яркого света невозможно было нормально спать, особенно тем больным, которые ещё недавно жили в нормальных, человеческих условиях, и не привыкли спать по-тюремному, при ярком свете электрических ламп. Это было устроено вовсе не из какого-нибудь зверства: просто необходимо было круглосуточно наблюдать за больными, как бы они сдуру чего не вытворили. Из этих же гуманных соображений несчастных держали взаперти за железными дверьми с решётками, не давали им курить — а вдруг ещё, чего доброго, подожгут одеяло на койке, или волосы себе подпалят; также у них изымались ремни, пояса, украшения, все мало-мальски колющие и режущие предметы, дабы дошедшие до грани люди, потерявшие последнее, что делало ещё этих несчастных людьми — разум, и загнанные в итоге в этот тупик, именуемый психиатрической лечебницей, очень похожей на тюрьму, не попытались бы свести последние счёты со своей и так уже загубленной треклятой жизнью.

Олива не могла уснуть: она лежала на своей койке, свернувшись калачиком и накрывшись с головой одеялом от яркого света. От холода и потери крови её знобило и тошнило; перетянутая бинтами рука ныла не переставая, сводило онемевшие пальцы. Что-то бредила на соседней койке сумасшедшая старуха; громко пел за стеной «солист Васёк», как его прозвали няньки. Песня его, слова которой Олива не могла разобрать, до боли была близка ей, её душевному состоянию. Он пел самозабвенно, как бы выплёскивая в песне страшную, щемящую боль раненого зверя; пытаясь изо всех сил удержать ноту как можно дольше, в итоге срывался; не хватало воздуха, голосовые связки не выдерживали, и песня, словно неверная жена, вырвавшись из клетки любви давно опостылевшего ей мужа, разбивалась, рассыпалась на осколки, и переходила в истерический рёв и рыдания растерзанной, покалеченной души.

За другой же стеной, справа, ломился в дверь несчастный парень-самоубийца; плача, он умолял выпустить его, клялся, что больше не будет. «Я клянусь, я клянусь!!!» — исступлённо вопил он, ползая в ногах у санитаров. Однако циничные медики находили в себе достаточно твёрдости, чтобы не обращать внимания на клятвы сумасшедшего. Чего нельзя было сказать об Оливе, которая в своё время повелась на такие же сумасшедшие, и потому ничего не значащие клятвы Салтыкова, и вот куда теперь из-за этого угодила.

— …Они, сволочи такие, плиту в окно выбросили, — бредила старуха на соседней койке, — Это чтобы никто её не топил…

— Какую плиту? — равнодушно спросила Олива.

— Медсестра эта, Надя, — продолжала старуха, — Дров нам не приносила, а как же мы без дров, от холода околеем тут…

— А вы давно здесь?