Жизнь-поиск

Шеф пустил станок, показал нам элементарные приемы работы и уехал. Был он какой-то надуто-торжественный и величественный, чувствовалось, что работу станка он показывает с сознанием своего превосходства над нами, «темными рабочими». И я и Богачев понимали, конечно, какую революцию делает этот станок в токарно-лекальном деле, прежде всего в производстве резьбовых калибров.

Через несколько дней мы вместе с механиком цеха решились сами пустить станок и попробовать работать на нем. Но не тут-то было: станок у нас не пошел, он просто не включался! Механик с электриком проверили всю электросхему. Все было правильно, а шпиндель не вращался. Пришлось снова вызывать швейцарского шеф-монтера.

Начальник цеха был очень недоволен. «Вы знаете, что вызов „шефа“ из торгпредства стоит 50 рублей золотом за один час его работы?» — нажимал он на нас.

На этот раз шеф-монтер приехал с переводчиком. Он походил вокруг станка, потом осмотрел стены комнаты и что-то спросил у переводчика.

— Господин шеф-монтер спрашивает, где у вас висит термометр? — сказал переводчик.

Мы переглянулись: никакого термометра у нас не было.

Через переводчика шеф заявил, что нужно повесить в комнате градусник и через два часа после этого он скажет причину и пустит станок.

Градусник был найден и повешен в комнате. Когда мы после обеда пришли к станку, шеф был уже там и пальцем показывал механику на градусник.

Через переводчика мы узнали: станок высшего класса точности может и должен работать только при температуре от 17 до 20 градусов, а у нас в комнате было только 15 градусов.

Шеф сказал, что когда в помещении будет 17 градусов, станок будет работать и что он в полном порядке. С тем и ушел, все такой же торжественный и надутый.

Механик цеха обещал «дать нормальную температуру» на другой день, и мы успокоились, но ненадолго. В конце рабочего дня в инструментальный цех неожиданно пришел директор завода Терещенко. Директор был маленького роста, черноволосый, сравнительно молодой человек (ему было тогда лет 35-38), с энергичным лицом и веселыми черными глазами.

Разрешив ряд вопросов с начальником цеха, он поинтересовался, как работает новый станок, и начальнику цеха пришлось сказать, что вовсе не работает. Меня и Богачева опять вызвали к этому уникальному станку.

— Ну, в чем дело, орлы? — весело спросил директор, когда мы подошли к станку.

Мы ответили, что еще не разобрались что к чему, что все надписи на станке и все каталоги к нему тоже нерусские и что нам приходится трудно.

— Надо учиться, — серьезно сказал директор. — Вот вчера начали занятия вечерние курсы иностранных языков на заводе, вы там не занимаетесь?

Мы сказали, что это нам вроде бы ни к чему, кроме того, курсы были платные…

— То есть как же это «ни к чему»? — возразил Терещенко. — Мы теперь будем получать много новых немецких и швейцарских станков, что же, с каждым будем вот так же маяться? Подавайте-ка заявление на курсы, вот хоть на немецкое отделение. А насчет платы за обучение я договорюсь, чтоб с вас ее не брали. Согласны?

Что нам оставалось делать? Ответили, что согласны, хоть и не были в восторге от такого оборота дела. Так я снова сел за парту и три раза в неделю по вечерам стал заниматься на курсах иностранных языков.

Конечно, элементарно мы освоили швейцарский станок значительно раньше, чем научились понимать по-немецки, но курсы нам все же пригодились. Дело в том, что к станку было приложено много различных устройств и приспособлений, назначение и работа которых были описаны в каталогах. Пользуясь скромными знаниями, полученными на курсах, мы постепенно разобрались в этих каталогах, и весной 1941 г. на заводе появились первые резьбовые калибры, сделанные на новом резьбошлифовальном станке.

Шлифование резьбы сразу в размер не получалось, поэтому технология была такова: на заготовке калибра Богачев нарезал камнем резьбу «по целому» с припуском на доводку и срезал заходы резьбы с двух сторон, а я доводил калибр резьбовым притиром до размера.

Даже при такой несовершенной технологии новый станок значительно облегчил производство калибров, сократил производственный цикл и повысил качество инструмента.

Примерно к этому же времени относится мое первое в жизни рационализаторское предложение. Оно не представляло собой особой ценности, но, поскольку было первое, я его запомнил. Вот как оно появилось.

В соседнем механическом цехе нарезали круглую резьбу на тонкостенных латунных деталях. Ввиду того что стенка детали была очень тонкая, малейшее биение (эксцентриситет) внутреннего диаметра детали приводило к тому, что резец прорезал стенку насквозь, и деталь, естественно, шла в брак. Было подано несколько предложений по ликвидации эксцентриситета, но ощутимых результатов пока не получилось.