Жизнь поэта

Двойным увенчанным венком,

И вьется и пылает гений.

Певца, плененного тобой,

Не отвергай смиренной дани,

Внемли с улыбкой голос мой,

Как мимоездом Каталани

Цыганке внемлет кочевой.

* * *

Салон 3. А. Волконской на Тверской. А. С. Пушкин слушает импровизации А. Мицкевича. С картины Г. Мясоедова.

В Москве Пушкин впервые встретился с великим польским поэтом Адамом Мицкевичем, отбывавшим сначала в Петербурге и Одессе, а затем в Москве ссылку за участие в нелегальном студенческом обществе. Два изгнанника встретились, как два брата. Поэзия сблизила их.

На известной позднейшей картине Мясоедова, изображающей салон Зинаиды Волконской мы видим среди гостей Пушкина и Мицкевича.

Польский поэт вдохновенно импровизирует, Пушкин взволнованно слушает его.

Миц кевич, писал П. А. Вяземский, «был не только великий поэт, но и великий импровизатор... Импровизированный стих его свободно и стремительно вырывался из уст его звучным и блестящим потоком. В импровизации его были мысль, чувство, картины и в высшей степени поэтические выражения. Можно было думать, что он вдохновенно читает наизусть поэму, им уже написанную. Для русских приятелей своих, не знавших по-польски, он иногда импровизировал по-французски, разумеется прозою, на заданную тему».

«На одной из таких импровизаций в Москве, - пишет один из друзей Мицкевича, - Пушкин, в честь которого давался тот вечер, сорвался с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, воскликнул: «Quel genie! Quel feu svize! Que sui je aupres de lui?»¹¹ - и, бросившись на шею Адама, сжал его и стал целовать, как брата... Тот вечер был началом взаимной дружбы между ними».

«Я с ним знаком, и мы часто видимся, - писал Мицкевич своему другу. - Пушкин почти ровесник мне... В беседе он очень остроумен и пылок, читал много и хорошо знает современную литературу; понятия его о поэзии - чистые и возвышенные. Он теперь написал трагедию «Борис Годунов»; я знаю несколько сцен ее в историческом роде, хорошо задуманных и с прекрасными частностями».

В прибавлении к посмертному собранию сочинений Мицкевича на французском языке приводится рассказ о том, как Пушкин, встретив на улице м ицкевича, посторонился и сказал:

- С дороги, двойка, туз идет!

- Козырная двойка туза бьет! - ответил Мицкевич.

Уже через много лет Пушкин тепло вспоминал свои московские встречи с Мицкевичем и их дружеские беседы:

. . . . . . . . . . . Нередко

Он говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

* * *

Коронационные празднества закончились. Прошли они безрадостно. Николай I покидал Москву в том же мрачном настроении, в каком приехал.

Уезжал и Бенкендорф. Пушкин, собираясь вернуться в Михайловское, просил разрешить ему поездку в Петербург. Шеф жандармов ответил, что «государь император не только не запрещает вам приезда в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю, с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо».

Вернувшись в Михайловское, Пушкин снова и снова переживал яркие и волнующие впечатления двухмесячной московской жизни после шестилетнего заточения. Но будущее представлялось ему все же крайне неопределенным.

«...Злой рок мой преследует меня во всем том, чего мне хочется... уезжаю со смертью в сердце», - написал он одному из друзей. И вслед за тем Вяземской: «Прощайте, княгиня, - еду похоронить себя среди моих соседей. Молитесь богу за упокой моей души».

Из Михайловского Пушкин писал Вяземскому: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни... и моей няни - ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.».

Пушкин, однако, понимал, что вовсе не вольным вернулся он «в покинутую тюрьму». И очень скоро убедился в этом...

Из Михайловского Пушкин вынужден был представить Бенкендорфу объяснения, на каком основании он читал своим московским друзьям «Бориса Годунова». Оказывается, личная цензура всех произведений Пушкина императором Николаем I запрещала Пушкину не только печатать свои произведения, но и публично читать их. Пушкин объяснил Бенкендорфу, что он читал друзьям «Бориса Годунова» «не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю».

Предвидя возможность осложнений при опубликовании своих произведений, Пушкин писал шефу жандармов:

«Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот: я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре».