Жизнь Пи

Достал из ящика плавучий линь. Разрезал его ножом на четыре части. И крепко связал ими весла на стыках. Ах, если б я только умел вязать морские узлы! Каждый угол я скрепил десятью узлами и все равно боялся, как бы весла не разошлись. Работал я как очумелый, кляня себя за глупость. Еще бы: на борту тигр – а я просидел сложа руки три дня и три ночи, забыв про безопасность!

Я отрезал от плавучего линя еще четыре куска и закрепил ими круг с каждой стороны квадрата. Затем пропустил линь от спасательного круга через проймы жилетов и, обмотав весла, еще раз переметнул его через спасательный круг с каждой стороны плота, чтобы он наверняка не распался.

Гиена уже пронзительно визжала.

Надо было кое-что доделать, совсем чуть-чуть. «Боже, только бы успеть!» – взмолился я. И взял последний кусок плавучего линя. В носовой части шлюпки, в самом верху, было отверстие. Я пропустил через него линь и крепко-накрепко завязал. Оставалось только привязать другой конец линя к плоту – и я спасен.

Гиена притихла. Сердце у меня ушло в пятки – а потом вдруг бешено заколотилось. Я обернулся.

«Иисус, Мария, Мухаммед и Вишну!" И вот тут-то я стал свидетелем того, что не забуду до конца моих дней. Ричард Паркер вскочил и выбрался из-под брезента. Нас с ним разделяло меньше пятнадцати футов. Ну и громадина! Гиене скоро конец, а потом и мне. Я окаменел, остолбенел, одеревенел – все сразу, не в силах оторваться от того, что происходило у меня на глазах. По недолгому опыту наблюдения за дикими животными, оказавшимися на свободе, ограниченной бортами спасательной шлюпки, я знал, что, перед тем как в воздухе запахнет кровью, жди оглушительного рева – всплеска ярости. Но все произошло почти бесшумно. Гиена издохла, и пикнуть не успев, да и Ричард Паркер, когда убивал, не издал ни единого звука. Огненно-рыжий хищник, выбравшись из-под брезента, двинулся прямиком на гиену. Та жалась к кормовой банке, за тушей зебры, не в силах сдвинуться с места. Она и не думала ввязываться в драку. А только припала к днищу и выкинула переднюю лапу – в тщетной попытке защититься. Морда у нее исказилась от ужаса. На плечи ей обрушилась огромная лапища. Ричард Паркер сжал челюсти на шее гиены – сбоку. Глаза у нее широко раскрылись. Раздался мягкий треск: трахея и шейные позвонки разом хрустнули. Гиена дернулась. Глаза ее потухли. Все кончилось.

Ричард Паркер разжал челюсти и прорычал. Как будто без всякой злобы – тихо, мирно, совсем негромко. Дышал он тяжело, высунув наружу язык. Облизнулся. Мотнул головой. Обнюхал издохшую гиену. Высоко вскинул голову и повел носом. Поставил передние лапы на кормовую банку и потянулся. Задние лапы были широко расставлены. Шлюпку покачивало, и это ему явно не нравилось. Он глянул за планширь – на море. Басовито-отрывисто рыкнул. Опять понюхал воздух. И медленно повернул голову. Он все поворачивал ее и поворачивал – до тех пор, пока взгляд его не упал прямо на меня.

Жаль, что не могу описать то, что было потом, – не так, как видел, уж с этим я бы как-нибудь справился, а так, как чувствовал. Я смотрел на Ричарда Паркера под таким углом, что он предстал передо мной во всем своем грозном великолепии – спиной ко мне, чуть приподнявшись, и с повернутой назад головой. Он стоял и словно позировал, нарочито выставляя напоказ свою могучую стать. Какое изящество, какая силища! Живое воплощение грации – непревзойденной, молниеносной. Сплошная груда мышц – при тонких-то задних лапах, – свободно обтянутая лоснящейся шкурой. Тело, светло-коричневатое с рыжиной, в вертикальную черную полоску, было несравненной красоты, а ослепительная белизна груди и брюха в сочетании с черными кольцами по всей длине хвоста порадовала бы глаз любого портного. Голова большая и круглая, с пышными бачками, изящной бородкой и самыми изысканными в кошачьем мире усами – толстенными, длиннющими, белоснежными. На голове торчали маленькие выпуклые уши правильной дугообразной формы. На морковно-рыжей морде, под широкой переносицей, розовел нос, отличавшийся тончайшим нюхом. Морду украшали волнистые черные круги, сплетавшиеся в узор, который привлекал внимание не столько сам по себе, сколько тем, что он как бы оттенял не покрытую им часть морды, возле огненно-рыжей переносицы. Белые пятна над глазами, на щеках и вокруг пасти были своеобразными завершающими штрихами к портрету эдакого танцовщика катхакали. Другими словами, раскрасом его морда походила на крылья бабочки, а выражением – на лицо старого китайца. Но когда немигающие янтарные глаза Ричарда Паркера встретились с моими, взгляд их показался мне пронзительным и холодным, не пугливым и не дружелюбным, а скорее сдержанным, но готовым в любой миг полыхнуть яростью. Уши его дернулись раз-другой и прижались к голове. Верхняя губа дрогнула – вверх-вниз, – обнажив желтый клык длиной с мой средний палец.

От ужаса у меня волосы стали дыбом.