Жизнь Николая Клюева

Клюев в этом письме настойчиво упоминает о Н.И. Архипове – не только с тем, чтобы вызвать, как он надеялся, ревность Есенина. В 1921-1923 годах Архипов действительно становится его ближайшим другом и сподвижником (тогда как отношения поэта с А.В. Богдановым, напротив, осложняются). Архипов пытается оградить Клюева от нападок в местной печати, содействовать, насколько возможно, его публикациям. Более того, Архипов записывает в тетрадь стихи и прозу Клюева, его рассказы о себе, его частные суждения. Немалая часть клюевского наследия уцелела и дошла до нас – вопреки драматическим событиям последующих десятилетий – именно благодаря Николаю Ильичу Архипову. Назначая его своим душеприказчиком, Клюев не совершил ошибки.

Архипов записывал, между прочим, и «сновидения» Клюева, которые невозможно отделить от его художественного творчества. Клюев тяготел к «сновидению» как литературному жанру (в этом он особенно похож на Ремизова) и не раз подчеркивал, что стихи к нему приходят во сне, что его поэзия питается снами. «Сны» Клюева вовсе не бред, не безудержный и произвольный вымысел. Их можно назвать, скорее, литературно обработанными «иносказаниями», в которых отразилась эпоха: война, революция, разруха, террор, распад. Конечно, на фоне всерусской катастрофы, стремительно нараставшей кровавой круговерти многие клюевские «сны» превращались в наваждения, апокалиптические кошмары. Некоторые из них невозможно читать без содрогания. В них господствует Смерть – всюду смрад и гниение, кровь и гной, убийства и казни. Поэта терзают тягостные воспоминания о прошлом, предощущения собственной неотвратимой гибели. «Безвыходно мне и отчаянно», – восклицал Клюев в «Аспидном сне» (1923). Постоянно мелькают образы близких людей – матери, Архипова, любимого и ненавидимого Есенина. Клюев словно пытается увидеть то, что сокрыто временем, прикоснуться к тайне, предсказать судьбу. Поэт-мистик, склонный к сверхъестественному, Клюев верил в вещую преобразующую силу снов. И некоторые из них – действительно «вещие».

Вот один из клюевских пророческих снов, озаглавленный «Медвежий сполох» (1923), – о гибели Есенина:

«Два сна одинаковые... К чему бы это? Первый сон по осени привиделся.

Будто иду я с Есениным лесным сухмянником, под ногами кукуший лен да богородицына травка... Ветерок легкий можжевеловый лица нам обдувает; а Сереженька без шапки, в своих медовых кудрях, кафтанец на нем в синюю стать впадает, из аглицкого тонкого сукна, и рубаха белозерского шитья. И весь он, как березка на пожне, легкий да сквозной.

Беспокоюсь я в душе о нем – если валежина или пень ощерый попадет, указую ему, чтобы не ободрался он...

Вдруг по сосняку фырк и рык пошел, мярянданье медвежье...

Бросились мы в сторону... Я на сосну вскарабкался, а медведь уж подо мною стоймя встал, дыхом звериным на меня пышет.

Сереженька же в чащу побежал, прямо медведице в лапы... Только в лесном пролежне белая белозерская рубаха всплеснула и красной стала...

Гляжу я: потянулись в стволинах сосновые соки так видимо, до самых макушек...

И не соки это, а кровь, Сереженькина медовая кровь...

Это же сон нерушимый под Рождество в вдругоряд видел я. К чему бы это?»

В благодарность за преданную дружбу Клюев посвящает Архипову два своих крупнейших произведения, написанных в начале 1920-х годов, – поэмы «Четвертый Рим» и «Мать-Суббота».

Изданная в последние недели 1921 года петроградским издательством «Эпоха», поэма «Четвертый Рим» – антиесенинская. Клюев, как видно из его письма к Есенину 1922 года, тяжело переживал имажинизм своего друга, его близость к Мариенгофу, женитьбу на Дункан, а главное – его «измену» (так казалось олонецкому поэту) крестьянской России. Об этом он не уставал сокрушаться в своих стихах и письмах тех лет. В одном из стихотворений, посвященных Есенину («В степи чумацкая зола...», 1921), Клюев, упоминая о «скорбящей» рязанской земле и Мариенгофе, отравляющем цветы есенинской поэзии, опять-таки удивительным образом предугадывает гибель «словесного брата»:

От оклеветанных голгоф –

Тропа к иудиным осинам.

Приводя в эпиграфе поэмы известные строки Есенина («А теперь я хожу в цилиндре И в лаковых башмаках...»), Клюев вновь и вновь отталкивается от них, чтобы усилить звучание основной темы: «Не хочу быть знаменитым поэтом В цилиндре и в лаковых башмаках»; «Не хочу быть «кобыльим» поэтом» (намек на поэму Есенина «Кобыльи корабли», 1919); «Не будет лаковым Клюев» и т.д. Повторяя основные мотивы своей поэзии, Клюев противопоставляет Есенину, облачившемуся в «западный» наряд, себя самого – мужицкого барда, связующего «молот и мать-избу», «думы и сны суслона с многоязычным маховиком», слагающим перед образом Руси свои «избяные» стихи – «жемчуга востока».