Жизнь Николая Клюева

Приведем пример этого жанра – рецензию Клюева на спектакль «Девушка с фиалками» (по пьесе Т.Л. Щепкиной-Куперник «Барышня с фиалками», 1912), напечатанную в вытегорской газете «Трудовое слово» 6 августа 1921 года под псевдонимом «Веюлк» (палиндром фамилии Клюев).

«Фиалки цветут недолго – от первой проталинки до первого жаворонка.

Как они живут и гибнут, знают лишь апрельские звезды.

Фиалки – души человеческие, распускаются только в лиловые зори апреля.

Зеленый май, маковый и сладострастный июнь, ржаной смуглый июль и румяный здоровьем август – уже не их пора.

Непомерный труд выразить поэзию фиалок на глухой, полутемной сцене пропащего городишка. Но любящие преодолевают глухоту и тьму.

Вечер в среду пахнул на нас фиалковым холодком подлинного актерства, доказал, как тоскуют по чуду, по красоте лицедеи «Нашего театра».

Из пошлой купеческой «небели», из табачных занавесей, некогда реквизнутых для нужд театра от местных лабазников, Годунов, при радении, создал мираж уюта, характерную картину жилища тонкой, одухотворенной артистки, чем и была в этот вечер Самсонова.

Еще недавно какой-то малый брякнул, что Годунов и Самсонова – пара, что они не перешагнут чиновника Рышкова. От большой образованности чего к языку не льнет.

Но спасибо Самсоновой, спасибо Годунову, Пановской, Извольскому за радость пережитого в «Девушке с фиалками».

В гнойном вытегорском житии что найдешь лучше!

Милые наши актеры, порадуйте нас и в будущем, чтоб не завоняли мы вовсе, копошась в теплой жиже обыденности под крылышком нашей разлюбезной Вытегры.

Ах, фиалки, фиалки! Осыпать бы вами Самсонову в сцене объяснения с Годуновым (I акт), поднести бы вас, серебристых от лесной росы, Пановской, сочному Извольскому!* [Клюев называет фамилии основных исполнителей в спектакле – актеров И.Я. Годунова, Е.Л. Самойлову, П.С. Пановскую и Н.В. Извольского. Упомянут также драматург В.А. Рышков (1863-1926), комедия которого «Обыватели» была поставлена в тот сезон на вытегорской сцене].

Но теперь уже август. Август в Советской России, и голодная осень глядит через прясло».

Бросаются в глаза раздраженно-язвительные отзывы Клюева о родном городе: гнойное вытегорское житие, жижа обыденности и т. п. Видно, что вынужденное пребывание в провинции давалось Клюеву нелегко: малокультурная мещанская среда, преобладавшая в Вытегре, удручала поэта, вызывала у него горечь и даже злость. Ему казалось, что великие современные события не доходят до вытегоров, не волнуют их. Эти чувства проступают и в других его статьях того времени, и в некоторых стихотворных строчках: «Глухая Вытегра не слышит урагана...» или «Глухомань северного бревенчатого городишка, Где революция как именины у протопопа...»

В декабре 1921 года Н.И. Архипов отправляется в Москву на Всероссийский съезд Советов в качестве делегата от Олонецкой губернии. Со своим «сопостником и сомысленником» Клюев отправил в Москву цикл стихов «Ленин», специально переплетенный и надписанный: «Ленину от моржовой поморской зари, от ковриги-матери, из русского рая красный словесный гостинец...» Стихи были переданы Ленину через Крупскую, но о его реакции на «словесный гостинец» ничего не известно.

В Москве Архипов встречался с Есениным, который отозвался на приветствие Клюева короткой запиской. Клюев в ответ пишет письмо-послание к Есенину, пытаясь вложить в него все обуревающие его чувства: любовь и ненависть, ревность и отчаяние, разочарование и надежду, смирение и ярость. Это клюевское письмо (от 28 января 1922 года) – своего рода «акафист», славословие Есенину и в то же время предостережение, боль и тревога, ощущение неминуемой гибели.

«Ты послал мне мир и поцелуй братский, – пишет Клюев Есенину, – ты говорил обо мне болезные слова, был ласков с возлюбленным моим и уверял его в любви своей ко мне – за это тебе кланяюсь земно, брат мой великий!

Облил я слезами твое письмо и гостинцы, припадал к ним лицом своим, вдыхал их запах, стараясь угадать тебя, теперешнего. Кожа гремучей змеи на тебе, но она, я верую, до весны, до Апреля урочного.

Человек, которого я послал к тебе с весточкой, прекрасен и велик в духе своем, он повелел мне не плакать о тебе, а лишь молиться. К удивлению моему, как о много возлюбившем.

Кого? Не Дункан ли, не Мариенгофа ли, которые мне так ненавистны за их близость к тебе, даже за то, что они касаются тебя и хорошо знают тебя плотяного.

Семь покрывал выткала Матерь-жизнь для тебя, чтобы ты был не показным, а заветным. Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа, змеиный калым за Невесту-песню.

Страшная клятва на тебе, смертный зарок! Ты обреченный на заклание за Россию, за Ерусалим, сошедший с неба.

Молюсь лику твоему невещественному!

Много слез пролито за эти годы. Много ран на мне святых и грехом смердящих, много потерь невозвратных, но тебя потерять – отдать Мариенгофу как сноп васильковый, как душу сусека, жаворонковой межи, правды нашей, милый, страшно, а уж про боль да про скорбь говорить нечего.