Бродский говорил, что Шмаков – «кладезь знаний, буквальное воплощение культуры и является моим главным университетом». При этом Гена вовсе не был синим чулком. (Или этим предметом одежды бывают только дамы?) Он обожал нарядные тряпки, застолья и клялся, что он мастер спорта по фигурному катанию. Впрочем, за четверть века нашего знакомства на коньках я его не видела ни разу.
«Кладезь знаний» был человеком легкомысленным, беспечным, остроумным, добрым и щедрым. Слово «зависть» было незнакомо ему ни на одном языке. При этом Шмаков был абсолютно не честолюбив, но очень тщеславен «на домашнем уровне». Ему было важно прибыть в новую компанию, огорошить, сверкнуть, блеснуть и улететь. А в обществе старых друзей было важно безраздельно царить за столом.
Он действительно был талантлив в самых разных сферах. Например, кухня. Гена оказался кулинаром милостью Божьей. Нигде этому не учился, никаких школ не кончал и пренебрегал рецептами: не хватало терпения дочитать до конца список компонентов. Он был импровизатором, виртуозом, гастрономическим Паганини.
Вот как писал о Генином таланте Саша Сумеркин, близкий приятель и один из переводчиков Бродского.
«…Истинно безбрежным был его дар кулинарный… Нужен Гоголь, чтобы описать пиры, которые он нам устраивал… Ужины у Шмакова были воплощением самых невероятных гастрономических фантазий, сопровождавшимся неземным пением его любимых примадонн». Гена был очень музыкален и обожал Марию Каллас. Ее голос сопровождал его повсюду.
Бродский в книжке Волкова тоже вспоминает о шмаковском волшебном даре: «…Шмаков, как вы знаете, был совершенно феноменальным кулинаром… Я второго такого волшебника в этой области не знал…»
Бог одарил Гену очень щедро. Но главным его талантом был талант жить, и жил он как бенгальский огонь: ярко и скоротечно.
Думая о Гене, я вспоминаю печальный фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд».
Своей карьерой Шмаков совершенно не был озабочен. В Америке, как, впрочем, и во всем мире, контакты и связи решают всё. Благодаря Либерманам (о которых я расскажу в следующей главе) у Шмакова появились контакты, которые простым смертным даже присниться не могут. Он был накоротке с мировыми знаменитостями – писателями, издателями, критиками, кинозвездами, театральными режиссерами и политическими деятелями. Я не раз бывала свидетельницей, как кто-нибудь из «очень полезных» либермановских гостей, уходя, протягивал Шмакову визитную карточку с предложением встретиться и поговорить. На Генкином лице появлялось выражение «Ну, и на кой мне это?».
Для него не было большего удовольствия, чем поужинать, выпить, почитать стихи и потрепаться (он употреблял более сочный глагол) с друзьями, особенно с Барышниковым и Бродским.
Благодаря Шмакову у Алекса и Татьяны Либерман устраивались по уикендам царские пиры, для которых Гена создавал немыслимые шедевры. Обычно гости приглашались на ланч. Среди них бывали дизайнеры Оскар де ла Рента и Диана фон Фюрстенберг, бывал и Генри Киссинджер, похожий на сонного филина, и писательница Франсуаза Саган… Всех не перечислить. Перед самым их приездом утомленный стряпней Шмаков разваливался отдыхать в гостиной, на белом диване, в пропотевшей футболке, шортах и кедах с развязанными шнурками. Просьбы переодеться к столу встречали яростный отпор: «Я, кажется, в штанах, но если мой вид всех шокирует, могу вообще не выходить».
Он вскакивал с дивана, удалялся в свою комнату, нарочито хлопал дверью и закрывался на ключ. Меня посылали уговорить его побриться и надеть брюки. «Только, пожалуйста, деликатно, чтобы не обидеть».
Я подходила к его комнате и «деликатно уговаривала» за дверью: «Генка, что за хамство? Какого хрена ты измываешься над стариками? Посади свинью за стол…» Дверь открывалась, и брюки надевались.
Шмаков, типичный enfant terrible, вел себя так инфантильно из-за мучивших его комплексов – он-де бедный русский эмигрант, взят из милости в богатый дом и готовит для хозяев… Поэтому пусть знают, что плевать он хотел на звездных гостей. На самом деле, хозяева «богатого дома», Алекс и Татьяна Либерман, Гену обожали, восхищались его энциклопедическими знаниями, ценили в нем безупречный литературный вкус и чувство юмора. Его уменье сделать лучший в мире кокиль или буйабес оказывались всего лишь приятным добавлением к «алмазным россыпям знаний».
Налеты Шмакова на Бостон были для нас праздником. Поставив в передней дорожную сумку, но не раздеваясь, Гена приказывал: «Одевайся, пошли за мясом, сегодня будут пельмени. Кого позовем, решим по дороге. А потом почитаешь, что написала за это время».
И мы неслись в одобренную им мясную лавку, и Гена придирчиво рассматривал мясо, сомневался, качал головой, и вдруг лицо его озарялось нездешним светом – он нашел тот единственный, желанный кусок.