Первая игра заключалась в том, что мы должны были прыгать на месте, выкрикивая цвет своих трусов. В конце игры люди в трусах одинакового цвета соберутся в разных концах зала, образуя «общности».
– Белый! Белый! – орали одни, скача как мартышки.
– Черный! Черный! – призывали другие.
– Синий! Кремовый! Розовый!
Сто пятьдесят взрослых людей носились по залу, ища «трусоподобных» себе. Любопытно, что самой многочисленной оказалась группа дам, явившихся на семинар вообще без трусов.
Во второй игре мы должны были объединяться по признаку дурных тайных привычек. Мы так же скакали и так же вопили, обнародуя свои отвратительные, непристойные привычки. Со всех сторон неслось: «Грызу ногти! Ковыряю в носу! Ворую в супермаркете! Подслушиваю телефонные разговоры!» Возбужденные лица. Горящие глаза. Пылающие щеки. Окончательное раскрепощение.
Целью следующего упражнения было научиться охотно подчиняться чужой воле. Джанни сказал, что это умение спасает «долгосрочные отношения», иначе говоря, семейную жизнь и работу.
Заиграл вальс. Нам было велено поодиночке кружиться по залу и по звуку гонга моментально схватить за руку «близкружащегося» участника. Один партнер изображал кусок глины, другой – скульптора. Кусок глины должен был опуститься на колени, обхватить голову руками и сжаться в комок. Скульптор был волен делать с куском глины всё, что ему вздумается, но целью было – создать произведение искусства. Он мог поднять кусок глины или раскатать по полу, согнуть руки и ноги, поставить в самую нелепую позу, в которой скульптура должна была покорно пребывать, пока остальные ваятели не обойдут все скульптуры, выбирая самую красивую. После этого куски глины и скульпторы менялись ролями.
Следующий день начался с еще одной медитации. Джанни велел сосредоточиться на наших отношениях с родителями.
– Поднимите руки те, у кого родители умерли, – велел он. Примерно у трети зала руки взлетели в воздух.
– Не случалось ли вам после смерти матери или отца сожалеть о том, как несправедливы, грубы, невнимательны вы были к ним? Мертвых не вернуть, но те, у кого родители живы, могут успеть изменить их и свою жизнь. Представьте себе, что вы входите в комнату, где в глубоком кресле сидит ваша мама. Вы подходите к ней сзади, обнимаете за плечи и рассказываете ей всё, что вас мучает и беспокоит. Никто вас так не поймет и так вам не посочувствует, как мать… То же самое можно проделать с отцом… Поверьте мне – все вы виноваты перед своими родителями!
Как обычно, заиграла музыка, на этот раз – Шопен. Люстры начали меркнуть, и не успели еще погаснуть, как в разных концах зала снова раздались всхлипыванья и сопенья. Моя циничная Бренда, уткнувшись в спинку переднего стула, вся сотрясалась от рыданий. Этот взрыв горя меня озадачил. Ее мать умерла семь лет назад. Бренда говорила мне, что мама была ее лучшей подругой. А с ее отцом, владельцем бензоколонки, я была знакома. Это был грубый и властный человек, этакий американский вариант бабелевского Менделя Крика. Бренда не раз признавалась, что отцу она не смеет перечить, боится его и слушается беспрекословно. Почему же она так рыдает?
Когда зажегся свет, многие захотели выступить публично. Первой на сцену поднялась миниатюрная девушка, одетая дорого и небрежно. Зубы ее были стянуты стальными брекетами, глаза, щеки и губы демонстрировали мощь современной косметологии.
– Вы не представляете себе, как я волнуюсь, – сказала она. – Я никогда не выступала публично и ни с кем не делилась своими проблемами. Но теперь я хочу рассказать всё.
Зал насторожился, приготовившись услышать леденящий кровь рассказ. Например, ее изнасиловал отец, мать покончила с собой, брат убил отца. Или: брат изнасиловал мать, отец застрелился, девочка пырнула брата кухонным ножом. Всё это в жизни случается, ведь калифорнийские братья Менендес, убившие своих родителей, – реальные выродки, а не персонажи греческой трагедии.
– Я учусь и живу в дорогом частном интернате и домой приезжаю только на уикенд, – тараторила барышня. – Так представляете, родители не дают мне ключи от своих машин. «Отвезем тебя сами на любую вечеринку, – говорят, – и заедем за тобой, только позвони». Что я, ребенок, что ли? Мне перед друзьями просто стыдно. На Пасху все мои подруги полетели на Гавайи, а меня родители не пустили, говорят, сперва заработай на поездку. А в прошлый уикенд мама взбесилась, что я не убрала свою комнату, и выкинула в помойку весь мой мэйкап. Ну, я, конечно, ей этого не спустила. Бросила ее сумку со всеми документами в камин. Теперь они хотят меня к психиатру вести… Ненавижу их! Они такие старые, прямо из другого века.
– Сколько же им лет? – спросил кто-то из зала.
– Матери – 42, а отцу – 45. Я, может, их и любила бы, будь они помоложе… Ну, например, моего возраста или немного старше…
Бальный зал взорвался от хохота. Девочка расплакалась. Джанни встал со своего кресла, погладил жертву домашнего террора по голове и посоветовал «войти в комнату, где ее мама сидит в глубоком кресле, обнять ее за плечи и т. д.».
– И это – будущее Америки, – сказал Чарли Монрой.