Жизнь моя

— Это освобождает тебя от любой ответственности за участие в деле. Из письма следует, что ты всего лишь выполнял мой приказ. Более того: в нем сказано, что ты ничего не знал о лицах, которых сопровождал. С этим письмом у тебя все будет в порядке, можешь не сомневаться. Я бы не подверг твою жизнь столь высокому риску. Конечно, я не должен был бы привлекать тебя вообще, но я сам не могу приблизиться к городу, иначе меня узнают, и дело будет провалено. — Он нахмурился. — По этой же причине я не могу иметь дела с заинтересованными лицами.

Акилиан был вне себя.

— Нет-нет-нет! — воскликнул он. — Я думал не о себе! Я думал о тебе! О последствиях для тебя!

Он снова встретился с взглядом серых глаз, но в этот момент они были удивительно далеки.

— Что касается меня, я знаю о последствиях.

В обычное время Акилиан и не посмел бы противоречить. Но это был не обычный разговор.

— Но, генерал, — сказал он с несчастным видом, — так ли это на самом деле? Вчера ты наказал Фабиана — за письмо! Как, ты думаешь, это воспримет Октавиан? Ты один из самых близких ему командиров! Я знаю, он восхищается тобой, но… не уверен, что поэзия защитит тебя в этом случае.

К его замешательству, тень улыбки мелькнула на губах генерала.

— О, я совершенно уверен, что не защитит!

— Будет суд. Тебя приговорят. Ты будешь…

— Суда не будет.

Генерал говорил с такой спокойной уверенностью, что Акилиан моргнул. Потом до него дошло. Его челюсть отвисла.

— Я собираюсь следовать здравому смыслу, — сказал генерал раздраженно. — Останься я в живых — меня принудят выдать, куда они ушли, и тогда вся затея будет бесполезна, ведь так?

— Но они не смогут заставить тебя говорить. Ведь ты…

— Ох, смогут. В моем возрасте остается очень мало иллюзий, и меньше всего я надеюсь на себя самого… Я сомневаюсь, что я проявлю под пытками бо́льшую силу духа, чем любой другой человек.

— Но… но что случится?

Генерал провел ладонью по лицу. Внезапно он стал опустошенным. Мужчина сорока шести лет, проживший суровую и часто опасную жизнь. Теперь он вплотную стоит перед реальностью неизбежной смерти.

— Думаю, большее, на что я могу надеяться… что мне будет дозволено вернуться в поместье и закончить все там… благородным образом, моей собственной рукой. Думаю, он мог бы даровать мне это.

«Да, — сказал он про себя, — думаю, он мог бы».

— Если не ради моих стихов, — добавил он вслух, искоса взглянув на Акилиана, — то ради чести моей семьи. Тебе ведь известно, что семья очень важна для нашего вождя.

Адъютант никогда не слышал до сих пор, чтобы генерал говорил о семье. Он робко задал вопрос, велика ли она.

Улыбка генерала превратилась в усмешку, которая была совсем мальчишеской.

— Боюсь, не такая большая для создания династии! Пожилая сестра, которую я не видел годами, и два тупоголовых племянника, которых я не люблю и которые, несомненно, отплачивают мне тем же. — Он помолчал. — Но как будет хорошо вернуться обратно в мою долину! У меня там мало места, но оттуда открывается прекрасный вид на реку. И дерево дикой груши растет у террасы. — Он прервался, глаза стали отстраненными, вспоминающими. — Ах, видел бы ты желтый ракитник в это время года! Холмы словно охвачены пламенем!

— Знаю, — отозвался Акилиан. — Я сам из Немауса.

— Правда? — генерал выглядел довольным. — Хорошо, тогда ты знаешь, о чем я.

Между ними повисла тишина.

Акилиан вертел в руках свой кубок. Он не мог поверить в происходящее. Нелепо, но он чувствовал, что вот-вот заплачет.

Генерал постучал пальцами по столу.

— Это была бы не самая плохая смерть, знаешь ли. — Фраза звучала почти умиротворенно.

— Я вообще не вижу, почему ты должен умирать! — возразил Акилиан. Он редко поддавался гневу. Но сейчас он был в ярости. Он говорил себе, что это из-за того, что он теряет талантливого командира, который оскорбил его чувство порядка.

Но генерал, очевидно, не был обманут.

— Почему-то, Марк, — сказал он с мягкой усмешкой, — я доверяю тебе больше, чем нашему мягкосердечному Фабию, если ты не возражаешь.

Акилиан почувствовал, что краснеет.

Генерал смеялся. Он действительно смеялся.

— Не могу я понять ничего этого! — разразился Акилиан. — Ты можешь хотя бы сказать — почему?

Генерал изучал его.

— Возможно, могу. Да, я думаю, я обязан тебе это сказать.

Он снял кольцо и крутил его в пальцах. Это была тонкая александрийская работа: зеленый халцедон в виде свивающейся кольцами змеи, которой Акилиан часто восхищался. Змея могла быть символом смерти, возрождения или выздоровления. Он гадал, что это означает для генерала.

— Очень давно, — сказал генерал, все еще разглядывая кольцо, очень близкий мне человек нанес мне обиду. Я так и не понял, почему он это сделал. И до сих пор не понимаю. — Он нахмурился. — А теперь я не буду пытаться понять. Это сделано — и не о чем говорить.

Акилиан догадался, что речь идет о женщине, возможно, о Ликарис его стихов. Но поскольку генерал, казалось, избегал называть ее прямо (наверняка, чтобы защитить ее, если она еще жива и еще замужем), он решил держать свои догадки при себе.