Жизнь моя

Когда раб ушел, Кассий остался стоять посреди палатки, сжимая и разжимая кулаки.

Увидеть ее в последний раз. Выяснить, почему она ушла.

Это то, сказал он себе, чего я никогда не сделаю. Это было бы слишком болезненно. Да и какой в этом смысл?

Но это ему не помогло.

Он подошел к столу и наполнил вином кубок для возлияний. Ногой он откинул угол одной из шкур, прикрывающих пол, и осторожно вылил рубиновую струю на холодную ржаво-красную землю.

Вино для Великой Матери. Пей, богиня. Это лучшее из тех, что у меня есть. И укажи мне, что я должен делать.

Потом он дал нескольким каплям упасть на маленькую горку соли, пшеницы и зеленых оливок, которые на рассвете этого дня, перед тем как получить письмо Тациты, он положил на поднос как приношение своим предкам.

Вино для умерших.

Наконец он подвинул стул ближе к жаровне, завернулся в плащ из медвежьей шкуры и сделал большой глоток.

Вино для… как я должен назвать себя? Того, кто скоро умрет? Или просто живущего?

Ах, но как умно она составила эту маленькую записку! Она не описывала последствий того, что будет, если он отклонит ее невероятную просьбу. Она в этом не нуждалась. Это было в письме. «Не дай нам умереть на улице, как собакам, — писала она. — Я знаю, ты найдешь способ помочь нам избежать гибели».

«Поскольку, если ты этого не сделаешь, Гай, — читалось ненаписанное между строк, — ты будешь стоять и наблюдать, как твои солдаты режут меня. Ты тоже можешь взять меч и перерезать мне глотку. Все остальное было бы трусостью».

Но какую наглость надо иметь, чтобы обратиться к нему с такой просьбой! Чем он обязан ей, чтобы просить о таких вещах?

А чтобы могло помешать ему, подумал он вдруг, спасти только ее, предоставив судьбе ее щенков и мужа? Такая мысль не приходила ей в голову?

Но это бы ничего не дало. Даже если бы он прибег к уловкам, совершая предательство, что он мог бы сделать, если бы речь шла о похищении женщины. Она бы никогда не простила ему того, что он оставил умирать ее детей. И, без сомнений, ее брат, этот известный повеса, ставший самодовольным патрицием, будет задет, увидев сестру, вынужденную сожительствовать с провинциалом-выскочкой. Возможно, он сделает доброе дело, спасая честь своей семьи: отравит ее.

Так что все равно. Даже если Кассий спасет всю ораву, это не поможет. И она это знала. Ах, но какая хитрая записка!

Он сбросил медвежью шкуру, поставил локти на стол и прижал кулаки к бровям.

Нет, она не была хитрой. Он не усматривал хитрости в этой спешно нацарапанной записке. Она была отчаянной. Вот и все. Несомненно, Тацита любила своих детей, а может, и супруга тоже. Из того, что он слышал, это был счастливый брак. Трое здоровых детей, никаких слухов о разводе и о скандалах, пятнающих ее имя. В Риме это было из разряда чудес.

Тогда почему, спрашивал тихий настойчивый внутренний голос, она назвала тебя Меа vita? Меа vita — Жизнь моя…

Чтобы напомнить тебе, дураку, о том, что́ вы когда-то значили друг для друга. Вот и все. Отчаяние бедной девочки. Она лишь хочет жить.

Кто бы мог осуждать ее за это? Сколько ей должно быть? Двадцать девять?.. Только двадцать девять. Она все еще молода. Слишком молода для всего этого.

Она всегда была слишком молода. Вот в чем проблема. Он не должен был с ней связываться. Ничего удивительного, что у нее не хватило духу продолжать отношения, что она запаниковала и вернулась к семье. Как ты мог ожидать чего-то иного от шестнадцатилетней девушки?

Вино начало растекаться по его венам, лаская мысли теплыми душистыми пальцами. Он откинулся и закрыл глаза. Перед ним возник образ — маленький и яркий. Тацита в ночь свадьбы. Но что-то в этой картине было иным. Что-то добавилось к воспоминанию.

Он стоял в проходе, примерно в тридцати футах от дома ее супруга. Было сумрачно, и улица была освещена лишь факелами приглашенных на свадьбу гостей. Она едва закончила обмазывать дверной косяк салом и передала палочку своим служанкам. На ней было традиционное свадебное одеяние из белого муслина, завязанное под грудью поясом из витой шерсти. И впервые, с тех пор как Кассий знал ее, ее длинные темные волосы были подняты: скручены, как и предписывал обычай, в плотный, твердый конус, закрепленный шестью деревянными шпильками. С них спускалось свадебное покрывало алого шелка, достигавшее лодыжек.