Жизнь Кольцова

– Обижается?! На меня?! А вот и не за что! Не за что-с! Ведь кабы вы знали, любезнейший Алексей Васильич, – я, кажется, так вас называю? – кабы вы знали, что это такое хлопоты питерские, да устройство дел, да недосуг! И я все собирался, все нонче да завтра, – да и вот по сей день…

– Ну, а статья-то, Виссариона Григорьича? – спросил Кольцов. – Что со статьей?

– Да вот-с, статья… – Полевой извлек из вороха бумаг толстую тетрадь. – Это не статья, это махина-с! Как ее печатать? Я было думал – в «Пчеле» и уже тиснул начало, да глядь – ба! – валит еще продолженье, этак нумеров на тридцать… Да еще и цензура: тут выраженье, там выраженье, – а ведь вы знаете Белинского: без него выбросишь – убьет!

– Так, стало быть, не будете печатать?

– Душой бы рад, да видите…

– В таком случае, – вставая, решительно заявил Кольцов, – пожалуйте рукопись, я перешлю ее Виссариону Григорьичу.

– Нет-с, уж я сам с ним сперва перепишусь!

– Так напишите ж скорее!

– Напишу, напишу, не беспокойтесь… Ума не приложу, – заёрзал Полевой, – чего вы-то, почтеннейший, тревожитесь? Добро б вас самих касалось…

– Да коли меня, так и речи не было б… А уж для Виссариона Григорьича – что хотите: вынь да положь! Без этого от вас не уйду.

– Ах, торопыги! Вот торопыги! – Полевой комически воздел руки. – Все вскачь, все рысью! А мне и подумать надо и решиться не сразу: публика косится на меня, да и только… А все старые проказы довели, ей-богу-с! Молод был, глупехонек, все думалось – ничего да ничего, а теперь вот на старости лет расхлебывай… А ведь я всей душой люблю Виссарьёна Григорьича и почитаю, да вот-с какие дела-то… И рад бы в рай, да грехи не пускают!..

Он сам проводил Кольцова до двери, мелко-мелко кланяясь, простился с ним, просил не забывать. Алексей на минуту задержался на лестнице, поправляя выбившийся шарф. Он услышал, как за дверью Полевой распекал старуху:

– Экая дурында! Ведь говорил же, чтоб никого не пускала, так нет: «Пожалуйте, дома-с!» У-у, дармоеды проклятые!..

2

В книжной лавке Смирдина всегда толклось много народу. Тут можно было увидеть знаменитых литераторов, художников, еще больше – почитателей этих знаменитостей, а не то так и просто франта, озябшего на прогулке по Невскому и забежавшего к Смирдину погреться и, облокотясь на прилавок, полистать модный журнал с картинками.

Кольцову надо было купить ноты для Анисьи: еще летом он нашел ей учителя, и она с увлечением, делая большие успехи, занималась с музыкантом Ногаевым.

Пока приказчик отбирал по записочке нужные пьесы, Алексей принялся разглядывать толпу покупателей и бездельников, пристроившихся у прилавков и окон смирдинского заведения.

Несколько молодых людей в широченных шляпах и плащах слушали разглагольствования неряшливо одетого, с толстым, отечным лицом человека. Кольцов с любопытством прислушался.

– Страсть! Огонь! – размахивая огромным, желтым в красную клетку платком, кричал толстяк. – Страсть вулканическая! Огонь всепожирающий! Вот что искусство! Возьмите Брюллова Карла Павлыча: демон-с! Везувий страстей! Я когда в мастерскую его вхожу – поверите ли? – дрожь пробирает… А нынче что ж, – толстяк вынул табакерку и втянул носом изрядную порцию табака, – нынче всякая серость полезла… ап-чхи!.. Ни страсти… ап-чхи!.. Ни огня… одна, – он снова чихнул, – одна низменность! Всякие там… Венециановы… Натуральные школы-с!

Молодые люди почтительно потоптались перед толстяком и закутались в плащи.

– А в жизни, – вволю начихавшись, продолжал толстяк, – ведь он, Карл Павлыч-то, он ведь и в жизни – огонь… Гнев! Ревность! Перуны! Кто бы из вас, – толстяк насмешливо прищурился, – кто бы из вас способен был вонзить кинжал в пылу страсти, разорвать грудь любимой?..

Молодые люди потупились.

– Его супруга – ангел-с, мадонна: совершенство форм, грация… Я молюсь на нее! Но вот-с, она смотрит влюбленными глазами на государя – заметьте, на государя! – восклицает: «Ах!» И что же? Карл, как разъяренный тигр, бросается к ней и вырывает из уха сережку – с мясом-с!

– Виноват! – кашлянув в руку, обратился Кольцов к толстяку. – Вот слушаю вас и никак в толк не возьму – о художнике ли нашем великом Брюллове изволите рассказывать или же о мяснике базарном.

Краснобай окинул Кольцова презрительным взглядом.

– Милостивый государь, – надув щеки, произнес, – как вы смеете…

– Да что ж тут сметь! – резко сказал Кольцов. – Все сбили в кучу, несете околесицу, сплетни какие-то, и все под маской искусства… Да вы сами-то нюхали, что это за школа натуральная? Ведь вас молодые люди слушают… совестно!

Толстяк побагровел.

– Вы… ты… этак мне?! – угрожающе надвинулся на Кольцова. – Мне?! Да знаешь ли ты… Ах, ваше превосходительство! – Толстяк расплылся в сладкой улыбке и, глядя через плечо Кольцова, стал кланяться, прижимая руку с платком к груди. – Честь имею, ваше превосходительство…

– Все шумишь, Яненко? – раздался негромкий насмешливый голос.

Кольцов обернулся. Перед ним стояли Жуковский и Смирдин.

– Алексей Васильич! – удивленно произнес Жуковский. – Вот встреча! Что это, неужто вы с ним, – указал на Яненко, – спор затеяли?