Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

Самгин, крепко стиснув зубы, сидел за столом, ожидая, когда пьяные уйдут, а как только они, рыча, как два пса, исчезли, позвонил Агафье и приказал:

- Если Дронов придет в следующий раз, скажите, что я не желаю видеть его.

Лицо женщины, точно исклеванное птицами, как будто покраснело, брови, почти выщипанные оспой, дрогнули, широко открылись глаза, но губы она плотно сжала.

"Недовольна. Протестует", - понял Самгин Клим Иванович и строго спросил:

- Вы - слышали?

- Как же, слышала.

- Следовало ответить: слушаю или - хорошо.

- Слушаю, - не сразу ответила Агафья и ушла. "Да, ее нужно рассчитать, - решил Клим Иванович Самгин. - Вероятно, завтра этот негодяй придет извиняться. Он стал фамильярен более, чем это допустимо для Санчо".

Но Дронов не пришел, и прошло больше месяца времени, прежде чем Самгин увидел его в ресторане "Вена". Ресторан этот печатал в газетах объявление, которое извещало публику, что после театра всех известных писателей можно видеть в "Вене". Самгин давно собирался посетить этот крайне оригинальный ресторан, в нем показывали не шансонеток, плясунов, рассказчиков анекдотов и фокусников, а именно литераторов.

И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать - трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе (Дважды.)

Мы пойдем к нашим новеньким братьям,

Мы к Гучкову пойдем в комитет,

Что нам стоны людей и проклятья,

Что нам Маркса великий завет?

Вставай и т. д.

Так кричит сам Георгий Плеханов,

Шейдеман, Вандервельде и Гед,

В Государственной думе Бурьянов

Повторяет с трибуны их бред.

Вставай и т. д.

Бросим красное знамя свободы

И трехцветное смело возьмем,

И свои пролетарские взводы

На немецких рабочих пошлем.

- Плохо,- сказал Самгин.

- Уж - чего хуже! - откликнулся Харламов.

- Грубо, - добавил Самгин.

- Примитив, - пожав плечами, как будто извиняясь, объяснил Харламов.

"Издевается?" - спросил Клим Иванович сам себя и впервые отметил, что нижняя губа Харламова толще верхней, а это придает его лицу выражение брезгливое, а глаза у него мало подвижны и смотрят бесцеремонно прямо. Тотчас же вспомнилось, что фразы Харламова часто звучат двусмысленно.

О разгроме германского посольства он рассказывал так:

- Разрушали каменный дом, неприятного стиля. Могли бы разрушить и соседние дома. А - разреши полиция, так и Зимний дворец растрепали бы. Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: "Война только что началась, а уж говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и немцам продал". А когда с крыши посольства сбросили бронзовую группу, старичок какой-то заявил:

"Вот бы и с Аничкова моста медных-то голых парней убрать".

Самгин сухо спросил:

- Вы отрицаете в этом акте наличие народного гнева?

- Не заметил я гнева, - виновато ответил Харламов, уже неприкрыто издеваясь, и добавил: - Просто - забавляются люди с разрешения начальства.

- Это, разумеется, неверно, это - шарж! - заявил Самгин, а Харламов еще добавил:

- А вот газетчики - гневаются: запретили им публичное выражение ощущений, лишили дара слова, - даже благонамеренную сваху "Речь" - и ту прихлопнули.

Для Самгина было совершенно ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, - в начале войны с японцами ничего подобного он не наблюдал. А вот теперь либеральная буржуазия единодушно приняла лозунг "единение царя с народом". Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты "свирепости тевтонов", литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.

- Десяток наверное прибавили для накаливания штатских людей воинской храбростью, - сказал Харламов.

"Играет роль скептика, потому что хочет подчеркнуть себя", - определил Самгин. Было неприятно, что Елена все более часто говорит о Харламове:

- Интересный. Забавный. Чудак.

- Чудаков у нас слишком много, от них устаешь, - заметил Самгин, а через несколько дней услыхал:

- Талантливый! Вчера читал мне что-то вроде оперетки - очень смешно! Там хор благочестивых банкиров уморительно поет:

О, какая благодать

Кости ближнего глодать!

- В эти дни едва ли уместно балаганить, - сказал Самгин, а она твердо возразила: