Жизнь холостяка

— Ах, ей-богу, кладите уж за два годочка, — сказал дядя, — и я вам оставлю ее, ведь у вас ей будет лучше, чем у нас; моя старуха бьет ее, невзлюбила, и все тут! Коли бы не я с лаской да заботой — так и житья бы ей не стало. А ведь жалко: чистая душа, невинна, как дитенок, что на свет народился.

Услышав эту последнюю фразу, доктор, пораженный словом невинна, сделал знак дядюшке Бразье и вышел с ним во двор, а оттуда в сад, оставив Баламутку за накрытым столом с Фаншетой и Жан-Жаком, на расспросы которых она простодушно сообщила о своей встрече с доктором.

— Ну, миленькая, прощай, — сказал дядюшка Бразье, возвращаясь и целуя Флору в лоб. — Что правда, то правда, устроил я твое житье-бытье, лучше и не надо! Хозяин твой — человек славный, всем беднякам — отец родной, да и только! Слушайся его, как меня. Будь умница, не своевольничай. Смотри, что прикажет, то и делай!

— Приготовьте ей комнату внизу, под моей спальней, — сказал доктор Фаншете. — Эта маленькая Флора — уж верно, что Флора! — будет спать там с нынешнего вечера. Завтра мы позовем к ней сапожника и портниху. А сейчас поставьте ей прибор, она останется с нами за столом.

Вечером во всем Иссудене только и говорили, что о переселении маленькой Баламутки к доктору Руже. В этом краю насмешников прозвище Баламутки так и оставалось за мадемуазель Бразье и во время ее процветания, и после него.

Доктор, без сомнения, хотел в малом виде проделать с девочкой то, что Людовик XV на широкую ногу проделал с мадемуазель де Роман, но он взялся за это слишком поздно для себя; Людовик XV был еще молод, а доктор уже достиг настоящей старости.

С двенадцати до четырнадцати лет очаровательная Баламутка наслаждалась ничем не омраченным счастьем. Она жила в хорошей обстановке, была хорошо одета, затмевала своими уборами самых богатых иссуденских наследниц, носила золотые часики и драгоценности, которые доктор дарил ей в поощрение ее занятий, так как у нее был преподаватель, учивший ее чтению, письму и счету. Но почти животная жизнь в среде крестьян выработала у Флоры такое отвращение к горькому корню науки, что дальше этих начатков доктор и не пошел. Его намерения по отношению к этому ребенку, которого он «выводил в люди», учил и воспитывал с большой заботливостью, — тем более трогательной, что его считали неспособным к нежным чувствам, — на разный лад истолковывались болтливой буржуазией города, где язычки, как это было и в связи с рождением Макса и Агаты, повсюду расславляли неизбежный вздор.

Жителям маленького городка нелегко выделить истину из множества догадок, противоречивых толкований и всевозможных предположений по поводу какого-нибудь события. Провинциалы, как тонкие политики, собиравшиеся некогда на садовой площадке у дворца Тюильри, хотят все объяснить и приходят к убеждению, что знают все. Но каждый подчеркивает то, что ему больше всего понравилось в событии; здесь он и видит истину, разъясняет ее и считает свое толкование единственно правильным. Однако, несмотря на то, что в маленьких городах жить приходится на виду у всех, а шпионство там процветает, истина часто затемнена и для своего выяснения требует либо такого долгого срока, что она за это время становится уже безразличной, либо беспристрастия, доступного историку или мыслителю, взирающим с некоторой высоты.

— Что же эта старая обезьяна может, по-вашему мнению, делать с пятнадцатилетней девочкой? — говорили три года спустя после прибытия Баламутки.

— Вы правы, — слышалось в ответ, — для него уже давно «денечки красные промчались».

— Мой дорогой, доктор восстановлен против своего сына и упорно продолжает ненавидеть свою дочь Агату. Раз у него в семейных делах такая незадача, он, быть может, и прожил столь воздержно целых два года, чтобы жениться на этой девочке, в надежде иметь от нее славного мальчишку, проворного и хорошо сложенного, живого, как Макс, — сообщал свои выводы какой-нибудь умник.

— Оставьте, пожалуйста! Неужели после такой жизни, какую вели Лусто и Руже с тысяча семьсот семидесятого по тысяча семьсот восемьдесят седьмой год, семидесятидвухлетний старик можеть иметь детей? Нет, дело вот в чем: этот старый разбойник читал Ветхий завет, — конечно, только с своей медицинской точки зрения, — и узнал, как царь Давид согревал себя в старости. Вот и все, господа!

— Говорят, что когда Бразье напьется, то похваляется в Ватане, будто он обставил доктора! — восклицал один из тех, что всегда рады поверить самому дурному.

— Э, господи боже ты мой, чего, соседушка, не говорят в Иссудене?