Жизнь как она есть

В общем, устроили нам летчики настоящий праздник. Я даже о всех своих болячках забыла.

На аэродром привезли десять детей. Подобрали их партизаны на дорогах и в лесах. Все они потеряли родителей и насмотрелись такого, что даже нам представить было трудно. Сопровождала детей пожилая заботливая партизанка. Дети были оборваны. На скорую руку она сшила из парашютного шелка несколько платьиц девочкам. Я очень хотела ей помочь, но боялась — чесотка! Поэтому ограничивалась советами: фасон был выбран самый простой — мешочки с двумя прорезями для рук. Каково же было мое удивление, когда после войны этот фасон стал входить в моду. Не иначе, мы его предугадали на полесской поляне еще летом сорок третьего года…

Ночью, как только стемнело, нас погрузили в самолет.

Я попросила место у иллюминатора.

Я все время смотрела в иллюминатор и видела разрывы зенитных снарядов, снопы голубого огня — по нашему самолету здорово били!

Когда перелетели линию фронта, стрелок-радист спустился к нам, включил в салоне свет, вздохнул облегченно:

— Ну, все — мы дома.

В четыре часа утра четырнадцатого июня 1943 года мы приземлились на одном из подмосковных аэродромов.

Я видела в иллюминатор несколько санитарных машин, выстроенных в ряд, и у каждой из них — медсестер в белых косынках с красными крестами.

Мне было странно: чистые носилки, специальные машины, сестры в белоснежных халатах…

Летчики простились со мной и со всеми ранеными, навсегда уходили из нашей жизни. Я жалела и теперь всегда жалею, когда вот так уходят хорошие люди, и нет никаких надежд встретить их вновь.

Санитарная машина везла меня в какую-то другую, неведомую жизнь.

Что бы ни ожидало впереди, я твердо знала: то, что оставлено там, за линией фронта, никогда не повторится.

Там оставила я и первых своих друзей, и первых своих врагов, и Марата, и могилу матери, которую никогда не найти, и свою юность.

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЖИТЬ, ДВИГАТЬСЯ…

И началась новая жизнь в Монине, под Москвой.

В госпитале, после настоящей санобработки, меня посадили на носилки, закутали в белоснежные простыни. Несколько дней из-за чесотки меня вообще не одевали, а только укрывали простынями.

Врач Галина Филадельфовна, красивая, холеная женщина с живыми, любопытными глазами, прежде всего осмотрела мои ноги. Раны тут же промыли и наложили на них стрептоцидовую эмульсию, нисколько не жалея драгоценного бинта. Боже мой, какое несметное количество бинтов пошло на эту первую перевязку!.. С испугом и недоумением я смотрела то на сестру, то на врача, и они, не понимая моего состояния, то и дело спрашивали: «Тебе больно?» Нет, больно мне не было. Наоборот, через десять — пятнадцать минут наступило необыкновенное облегчение.

Вот теперь можно было жить и дышать.

Галина Филадельфовна (так до сих пор и не знаю, откуда могло взяться такое отчество, не от американского же города Филадельфия!) после всей этой процедуры взялась оформлять мою историю болезни: «Имя? Отчество? Фамилия? Год рождения?» Не знаю, как отвечать на некоторые вопросы: не помню, какой год рождения указан в характеристике из партизанского отряда. Когда пришла в отряд, я соврала, боясь, что меня не возьмут, будто родилась в 1924 году, а на самом деле я была с двадцать пятого. Мне это казалось прямо уголовным преступлением. Вот ведь беда: характеристику читала раза два или три, зрительно даже помню: «Пришла в отряд добровольно, была дисциплинированна, выполняла все задания командования, участвовала в боях и засадах, находилась в строю даже с тяжелым обморожением обеих ног, за что приказом по отряду имела поощрения и представлена к правительственной награде». А год рождения? Не помню, не помню. Галина Филадельфовна испытующе, как мне казалось, смотрела на меня и, не дождавшись ответа, ничего не написала в этой графе анкеты.

— Милая девочка, тебе же больше четырнадцати лет нельзя дать…

Она была очень ласкова, позже полюбила меня и очень заботилась; из дому всегда привозила мне что-нибудь вкусное: «Это мама испекла»; а когда меня перевели в другой корпус, продолжала навещать, как «свою», и я еще издали слышала ее обращение к сестрам: «Как моя девочка поживает?»

В общем, она, очевидно, думала, что меня просто где-нибудь подобрали партизаны, спасли мне жизнь, а теперь я, девчонка, придумываю себе военную биографию.

Сразу, со следующего дня, меня начали готовить к операции. Прежде всего необходимо было вылечить чесотку. Ежедневно медсестры натирали меня какой-то желтой, с серным запахом, ядовитой мазью, на меня уходила сразу почти пол-литровая банка. Назавтра купали и тут же намазывали снова, ежедневно меняя простыни. Меня такая расточительность мучила: столько хлопот доставляю!