Жизнь как она есть

Произошло все без единого выстрела. Мужики (это были не полицаи, а колхозники) подняли руки. Обоз, правда, возвращался без соли, хотя и были оформлены накладные на ее получение. Соль ожидали на станции только через два-три дня. Бондаревич проверил документы, узнал фамилии всех возчиков, места их жительства.

— А почему не полицаи поехали, а вы? — спросил Бондаревич старшего по обозу — щуплого мужичка, обросшего большой, как у Черномора, бородой.

— Дак боятся они теперь партизан, на нашем брате выезжают.

— А мы ведь могли вас свободно подстрелить, — засмеялся Бондаревич. — Знали, что полицаи поедут.

— Могли, чего там…

— Так вот, — заключил Бондаревич, — сейчас в хате я всех вас перепишу. Все вы снова поедете за солью, получите ее, а мы вас встретим на этом же месте. А может, и не на этом. Если кто-нибудь из вас попробует донести в полицию или гитлерюгам — пеняйте на себя. Всем ясно?

— Чего уж там! Мы ничего не знаем и ничего не слышали. Остановите — забирайте соль, да и подводы тоже. А захотите, так нас можете прихватить. Мы с великой душой к партизанам подадимся, чем так-то горе мыкать.

Через три дня мы снова были в засаде, но уже километров за пять впереди Добринева.

Мужики встретили нас как старых знакомых. Именем Советской власти мы конфисковали у них несколько мешков соли (они получили ее не полностью) и дали в том расписку.

Старший опять затеял разговор о том, чтобы уйти в партизаны. Бондаревич пообещал через связных сообщить им решение командования.

Встречали нас в отряде с большой радостью, как будто мы совершили подвиг. Мы даже немножко загордились.

Эта соль была настоящим богатством, которое помогло отряду вынести труднейшее испытание, вскоре выпавшее на нашу долю.

В Станьково я больше не показывала носа. Белье свое стирала под елками на морозе. Выносила из землянки нагретое ведро воды и там же мыла голову и сама мылась. Морж не морж, а близко к этому. Смены белья и верхней одежды у меня не было. Накину после мытья и стирки на голое тело юбчонку с кофточкой, поверх пальто, на голову платок. В таком виде просушу над костром нижнее белье, переоденусь — и вот я снова чистая. Или уж мы были загаданы такими здоровыми, не подверженными всяким простудам, или в то время вообще болеть было "не положено", но я не помню, чтобы кто-нибудь из партизан простужался.

На неудобства никто у нас не жаловался, не роптал. Какая-никакая, а крыша над головой была: жили в землянках, спали на соломе. Были у нас свой портной и парикмахер, даже санвзвод — отдельная землянка, с настоящими полами, с железными кроватями, с белыми простынями, с хорошим столом под клеенкой, только не было медикаментов и перевязочных материалов.

Почти все, пока была возможность, навещали родных и знакомых в селах, мылись там в банях и меняли белье.

Как-то дядя Николай и Марат поехали к бабе Мариле "на санобработку", а ночью вдруг вернулись — и сразу в санвзвод. Узнаю: Марат ранен! Я бегом к землянке — лежит мой малыш бледный, большая головенка его на тонкой шее повернута набок, на лбу капельки пота.

Оказывается, перед тем как мыться, Марат решил почистить пистолет, но каким-то образом забыл, что в стволе остался патрон. Раздался выстрел: ранение было сквозное у кисти, несколько дней он температурил, не мог есть. Заботились о нем все — и командиры и рядовые. И разведчики — особенно разведчики. Даже из "Боевого" пеклась о нем вся разведка.

Я к нему бегала каждую свободную минуту. Принести ему я ничего не могла, да и где было взять? А вот наши разведчики и разведчики "Боевого" добывали кое-чего. Почти во всех ближайших деревнях знали и любили нашего малыша и посылали "для раненого Марата" гостинцы: мед, яички, масло, даже кто-то прислал свежие пирожки.

Знали его уже хорошо и полицаи, и каратели. Знали и охотились за ним.

Райкович и другие ребята из "Боевого" заверяли меня, что я смогла бы стать хорошей разведчицей. Сама я всем сердцем рвалась в разведку. Эта мысль не давала мне покоя. И только долг перед своими товарищами, принявшими меня в отряд, останавливал меня. Все же я решила посоветоваться с Маратом, как быть.

— Иди, Адок, к разведчикам, — сказал Марат. — Я бы сразу пошел и думать не стал.

Его слова придали мне решимость перейти к разведчикам "Боевого".

Конечно, если бы это было сейчас, я бы стала действовать по-другому: подала бы рапорт, доложила начальству. А тогда мне казалось, что достаточно моего собственного согласия, и все будет в порядке.

Вечером в нашу землянку вошел Миша Мерцелава и принес записку от Райковича. Саша писал мне, что у него открылась рана (он был ранен в ногу еще в первые дни войны, из-за чего и попал в плен). Просил, если я смогу, прийти, он будет ждать меня. В записке было и несколько ласковых слов, которые заставили мое сердце радостно забиться. Он, кажется, впервые обращался ко мне с такими словами.