Жизнь Исуса Христа

Природа Иоанна Крестителя была полна подвижности и огня. Продолжительная борьба, последствиями которой были в нем полное господство над самим собой, самоуничтожение в присутствии своего Господа, способность глядеть смело в лицо опасности и смирение среди восторженных похвал выработали в нем непреклонную твердость, отразившуюся в его характере, виде и учении. Если он и приобретал успокоение в продолжительной уединенной молитве и покаянии, то это не было спокойствие мира. Победа, которую он одержал над собой, оставила следы жестокой битвы; спокойствие, которого она достигла, было похоже на рокот отдаленной бури. Учение его носило на себе отпечаток той пустыни, где были только скалы, змеи и бесплодные деревья. В своих проявлениях и деятельности он уподоблялся горящему факелу; его общественная жизнь была похожа на землетрясение; сам он был не человек, а речь, и мог смело назвать себя голосом вопиющаго в пустыне: приготовьте путь Господу[85]. Огонь разгорался в его сердце, когда он думал; огонь сходил с языка. Но Иоанн с самого детства был добровольным отшельником. Уединение пустыни научило его распознаванию невыразимого языком человеческим. Там осуществился для него невидимый мир; там дух его принял пламенное направление. В уединенных беседах с своим собственным великим сердцем, в беседах с высокими думами длинного ряда пророков, его предшественников, обращавшихся к тому же мятежному народу, в беседах с голосом природы, доходившим до него в звуках гор и моря, он получил более глубокое образование, чем мог получить у ног Гиллела и Шаммая. В тропический полдень, в глубокой Иорданской долине, когда воздух становится вроде тонкого, легкого пламени, — в длинную ночь при свете звезд, которые кажутся огненными шарами на пурпуровых небесах, слушая завывание диких зверей, — в брожении близ ленивых, отсвечивающих кобальтом вод Мертвого и проклятого озера, где перед его глазами расстилалась темная солончаковая растительность берега и восставали души грешников, погибших под сернистым пеплом, — он научился слову, получил откровение, недоступное для слуха обыкновенного человека и достигаемое не в школах раввинов, а в школе уединения под надзором и управлением божественным.

Такие только учителя и пригодны к подобному времени. Довольно и даже слишком много было этой посредственности, старозаветных законников, говоривших плавно и занимавшихся плутнями. Книжники или лоснившиеся от хорошей жизни и гордые всеобщим к ним почтением фарисеи, красуясь громадной филактерией и роскошной одеждой, давали в синагогах снотворные поучения, представляющие сбор разлетающихся в прах ребячеств и расшатанных в основании положений с предвзятой мыслью: но Иоанн был далеко не такой учитель, как ему современные. Прежде чем раздавался громовой звук его голоса, который рокотал гневом и негодованием, загорелая наружность, длинные волосы, кожаный пояс, одежда из верблюжьего волоса уже доказывали, что тут истинно человек во всем его природном величии, с несокрушимой силой воли, — человек, который, подобно суровому фесвийцу Илии, мог бы спокойно стоять перед разодетым в пурпур Ахавом и развратной Иезавелью. Жизнь его была известна всем. Все знали, что питьем ему служит только речная вода, а едой — акриды и дикий мед[86]. Всякий чувствовал на себе могущество его влияния, которое предоставляется всегда полному самоотвержению. Кто выше общечеловеческой гордости, тот выше всякого страха. Не рассчитывая ни на что от любви своих последователей, он не боялся их нерасположения; не имея в виду выиграть что-либо от рабски льстивой администрации, он не терял ничего, высказывая ей в глаза справедливое порицание. Он стоял выше своих братьев на неизмеримой высоте спокойствия и чистоты, не ослепленный ничтожной мглой, которая застилала их глаза, и невозмутимый от влияний, которые нарушали спокойствие их жизни.