Жизнь и судьба: Воспоминания

Как я боялась горной высоты, а тут пришлось лезть по винтовой лестнице на крышу. И не просто на крышу, а на вышку, высоко-высоко над крышей примостившуюся. Нечто вроде насеста со скамеечкой и железными перильцами. Неужели это была я, да кто поверит? Я сама в первую очередь удивлюсь. Ничего не поделаешь. Да, действительно это была я, тоненькая, кареглазая, косы длинные, ниже пояса, руки как будто худенькие, но, это я давно заметила, очень сильные. Схватившись за перильца, сжимая их крепко, крепко, всматриваюсь я в ночь. Мрак полный, нигде ни огонька и только мирное сияние звезд в московском военном небе. Дух захватывает. Красота невиданная, поспорит с горными высями. Помните гётевское: «Über allen Gipfeln ist Ruh?»[167], которое по-русски с невыразимой тоской преобразил Лермонтов: «Горные вершины / Спят во тьме ночной». Но конец, конец главное… «Warte nur, balde ruhest du auch» — «Подожди немного, отдохнешь и ты». А помните в чеховском «Дяде Ване»: «Мы отдохнем, отдохнем… Мы увидим небо в алмазах». Горные вершины и ночное небо в алмазах видела я в счастливые годы детства в Дагестане. Вижу и сейчас алмазное сиянье в московском, военном небе. Но отдохнуть вряд ли дождемся.

Зато дождались мы 16 октября, страшной московской смуты. Думаю, что не хуже была она той, старой, в XVII веке, тоже во времена военные. И тоже интервенты, враги, тогда поляки, да самозванцы, да людишки подлые, да беглые казаки… Но это тогда, во времена царствия и междуцарствия. Здесь мы, студенты, видим картины небывалые по нашим понятиям в стране социалистической, да при порывах патриотических, уже свершившихся. Мы свидетели подвига летчика Виктора Талалихина[168]. Он первый ночным тараном сбил вражеский бомбардировщик над Москвой в августе сорок первого — наше общее лето. И такой позор здесь в столице, брошенной на произвол! Толпы мечутся по улицам, двери магазинов разбивают, склады грабят, тащат сахар, муку мешками, да и вообще, что попадает под руку. И все это под вопли репродукторов и бодрые, веселые марши. Песни-то все патриотические, призывают к борьбе с врагом, прославляют героев, а марши торжественно-победные. И эта разноголосица оглушающая день и ночь — видимо, по приказу включили, как говорят, «на всю катушку», а выключить некому — сбежали, и бегут, бегут. Да еще костры горят — жгут бумаги, документы. Дым, гарь. Ходят страшные и странные слухи. Где правительство? Где Сталин? То, говорят, в глубинах метро, то в Куйбышеве. Почему не в Кремле — он вождь, он все видит, все знает. Но слухи шепотом. Чего там раздумывать, грабь, запасайся, черный день пришел. Говорят, немцы под самой Москвой, в Крюкове по Киевской дороге.

Осень противная, холодная, лужи стоят ранним утром с ночи покрытые ледяной пленкой. Зима наступает рано. Уже все признаки ее будущей лютости. Ветер несет листья с почти голых, сиротливых в своей нищете деревьев. По Москве, ближе к окраинам, наши же студенты, да служащие, да рабочие, те, кто не ушел в ополчение (предчувствуем и узнаем вскоре, чем это ополчение безоружных кончилось — смертным боем, единицы вернулись), копают противотанковые рвы, вкапывают надолбы из скрещенных рельсов — танки вражеские останавливать. Остановишь их, поди — опять глухой ропот. Нет спасения.

И вдруг среди разбоя, воя репродукторов, никому не нужных маршей с лживой бодростью — шеренги молодцов: все, как на подбор, высокие, здоровые, в полном зимнем обмундировании, шеренги бойцов, волосы русые, глаза светлые, шагают без песен, сосредоточенно, мерно, тяжело, земля вздыхает от их поступи — богатыри, спасители. Сибиряки пришли, одним словом. Разве забудешь, как бросались мы к ним навстречу, с каким восторгом, плачем, каждого обнять хочется, но идут вперед строго, защитники. Вот кто пришел спасать Москву от позора. Мы, встречавшие и своими глазами видевшие, так и поняли. Мы — свидетели, народ молодой, непосредственный, наверное, наивный, неискушенный, но зато искренний, без лжи и фальши. Для меня особый праздник это великое событие. Двадцать шестого октября мне исполнилось девятнадцать лет, мой день рождения. Ни отца, ни матери, ни близких, пожаловаться некому. Только осень, ветер, лужи с мокрой мертвой листвой. Иду по лужам, холодно, одиноко, а в голове сами собой складываются строчки, может быть, стихи, если есть в них рифма. Я ведь известный фантазер-стихоплет. Нет чтобы плакать, так стихи вместо слез: