Жизнь и судьба: Воспоминания

Жизнь и судьба: Воспоминания Аза Тахо-Годи

18/07–05, Обретение мощей преподобного Сергия Радонежского, преподобномучениц Елисаветы и Варвары, а 17-го — царственные страстотерпцы святые Николай, Александра, Алексий, Ольга, Татиана, Мария, Анастасия

Когда я вспоминаю свою жизнь до встречи с Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной Лосевыми (а я люблю вспоминать и видеть сны), то мне невольно приходит на ум старый испанец Кальдерон и его символическая пьеса «Жизнь есть сон» (Vida es sueño). Да, действительно, иной раз и не поймешь, то ли жизнь есть сон, то ли сон является настоящей жизнью. Но я твердо знаю, что до предназначенной провидением встречи с четой Лосевых (а мне исполнилось тогда двадцать два года) ум и душа моя были погружены в какое-то странное состояние. Лучше всего понять его — это представить себе путь зерна. Оно покоится в глубинах матери-земли, оно дремлет, и сон его сладок, и что-то неясное, смутное копошится в его сердцевине. Оно грезит и тоскует о жизни, ничего о ней не зная и не подозревая о том, что его ждет. И жизнь для этого бедного зерна есть только смутное предчувствие будущего: то ли прорастет слабый росточек, то ли истлеет, так и не набрав силы.

Но сама судьба, та древняя, мудрая, неотвратимая, извлекла слабое зернышко из мира смутных видений, озарила светом, оросила живой водой, укрепила волей и утвердила верой. Вот тогда и началась моя настоящая жизнь.

О ней, в полной неразрывности и единстве с жизнью Алексея Федоровича и Валентины Михайловны, в свое время я поведала в особой книге[1]. Но теперь, став еще старше, захотелось мне вспомнить самой для себя те видения, в которых я когда-то пребывала и которые поэтому запечатлелись в памяти порой довольно туманно и бессвязно, а большей частью яркими вспышками, за реальность которых я могу в полной мере поручиться — память у меня хороша не только на время давно прошедшее (plusquamperfectum), но и в повседневных моих трудах и днях.

Эта как будто недолгая предыстория моей долгой дальнейшей жизни (я гораздо старше пресловутого гомеровского старца Нестора) дорога для меня как свидетельство былого младенчества моей души, того зерна, из которого проросло будущее.

Часть первая

И мы до сих пор не забыли,
Хоть нам и дано забывать.

Н. Гумилев

Вот они смотрят на меня с пожелтевшего дагеротипа — высокие, стройные, статные — казаки Войска Терского, мои родичи. В черкесках с погонами и газырями, в бешметах, папахах, на поясе с бляхами черненого серебра большие кинжалы. Светловолосые, с удивительно правильными тонкими лицами. Да, это терцы, те самые, что вместе с кубанцами составляли конвой Его Величества (донцам не повезло — вечно бунтовали, то Стенька Разин, то Пугачев). А как их звали? Думаете, я знаю? Или помнила, да забыла? Нет. Времена моего детства такие, что лучше было и не знать никогда, кто твоя родня.

А вот мы с мамой в Грохольском переулке близ Мещанских улиц. Самое начало 1930-х годов. У загадочной маминой тети Поли. Комната на первом этаже, маленькая, вся заставленная вещами, комод весь в салфеточках, всюду кружева, вышивки, иконы, лампадки, тишина первозданная, аромат цветов. Тетя Поля шьет маме и горюет по своему сыну.

Теперь-то я знаю, что он тоже наш родич, Володя Кондратьев, тот самый, что однажды спас маму от гибели в 1918 году на Военно-Грузинской дороге. А тетя Поля — двоюродная сестра моего деда. Кузен Володя — белый офицер, ушел с Врангелем с последними казачьими сотнями, живет где-то далеко, во Франции. Не дай Бог проговориться. Даже сама не знаю, как крепко храню эту тайну вместе с другими такими же грустными тайнами. А ведь надо гордиться.

Казаки терские (их еще называли гребенскими) с XVII века охраняли рубежи России, сопредельные горским племенам, грузинам, туркам, Ирану. Это те самые, о которых писал Лев Толстой в своих «Казаках» — по-моему, самой современной повести о Кавказской войне.

Дед, отец моей матери, Нины Петровны, носил самую простую русскую фамилию — Семенов. Родился он в 1856 году в казачьей станице Терской близ города Моздока. Отец его, Хрисанф Федорович, мой прадед, потеряв жену, остался с маленькой дочкой и женился вторично. Негоже здоровому, крепкому казаку оставаться вдовцом. Родились от нового брака четыре сына. Один из них — мой дед Петр, а те, что смотрят на меня с пожелтевшего снимка, — его братья Павел, Левон, Иван. Дед, единственный из братьев, уехал из родных мест получать образование, а те так и остались казаками-станичниками, вояками.