Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости

Тем не менее реакции, являющиеся адаптивными в мире, полном стрессов, такие как быстрая реакция на минимальные угрозы, могут стать дезадаптивными в более спокойном окружении. Состояние готовности к будущей жизни в угрожающем мире может создать отношение типа «жить быстро, умереть молодым», а это увеличивает риск возникновения наркотической зависимости. В ненадежном мире самая рациональная тактика – это не полагаться на слишком отдаленное будущее. Однако этот тип тактического мышления может приводить к таким импульсивным решениям, как, например, съесть одну мармеладку сейчас вместо того, чтобы подождать и съесть две, или решение предпочесть наркотики учебе в колледже. С другой стороны, тактическое, близорукое мышление предрасполагает к желанию мелочно контролировать ситуацию и сводить к минимуму хаос. В любом случае, настройка на ожидаемый уровень ресурсов и стресса определенно может способствовать более успешному выживанию. Трудности появляются, когда такие стрессовые настройки и реалии окружающего мира оказываются не соответствующими друг другу или когда заурядный стресс усиливается избыточно чувствительным мозгом и воспринимается как неуправляемая перегрузка.

Задолго до того, как у меня возникла наркотическая зависимость, я проявляла поведение, характерное для состояний навязчивости (обсессивно-компульсивного расстройства). У меня это состояние было связано с ощущением страха смерти, который охватил меня с тех пор, как я в трехлетнем возрасте узнала о смертности человека. Я не помню, что послужило поводом для того разговора: может быть, причиной стала смерть моего любимого хомячка в детском саду (он умер от опухоли, которую я до сих пор явственно помню), или он стал результатом моего неуемного любопытства, которое заставляло меня вечно приставать со своими вопросами к взрослым. Мой первый ответ на замечание о том, что люди умирают, звучал так: «Да, но ведь потом они снова оживают, правда?» Наверное, это было либо проявлением рано проснувшегося духа противоречия, либо каким-то сокровенным духовным знанием, которое потом меня покинуло. Насколько я теперь могу судить, именно та непомерная тревожность, которую пробудил во мне тот разговор, привела меня, в конце концов, к ритуальным действиям, наподобие раскачивания на качелях во дворе начальной школы.

С тех пор как я получила такое болезненное знание, страх небытия стал моим ежедневным мучением. Ребенком я без сна лежала в кровати по ночам, пытаясь преодолеть страх неизбежного конца. Я могла бы молиться, надеясь, что существует какая-то жизнь после смерти, но иудаизм, в котором я воспитывалась, как известно, хранит молчание на эту тему. Мои родители говорили что-то насчет того, что люди остаются жить в памяти других, но это звучало не очень утешительно. Я пыталась успокоить себя рассуждениями о том, почему возможно существование – в том или ином виде – бессмертной души, или мыслями о том, что, когда я вырасту, я стану ученым, который научится лечить смерть. Но обычно все заканчивалось тем, что я начинала трястись от страха и сучила ножками, словно надеясь отогнать страшные мысли о неизбежной пустоте.

Мысль о моем полном бессилии в таких вещах постоянно меня расстраивала. Беспокойство о том, что я скоро навсегда исчезну, казалось мне совершенно естественным. Я не могла понять, почему другие люди так легкомысленно относятся к неизбежной смерти. Я не понимала, что у других людей просто нет навязчивого страха, как не знала и того, что фиксация на смерти является частым симптомом навязчивого поведения как при болезни Аспергера, так и при ОКС (синдроме навязчивых состояний). Эрнест Беккер в своей удостоенной Пулитцеровской премии книге «Отрицание смерти» писал, что страх неизбежной смерти «преследует род человеческий, как ни один другой страх», и что этот страх является «движущей силой человеческой деятельности».

Возможно, это не удивительно для дочери человека, пережившего холокост, а теперь я, кроме того, подозреваю, что на меня большое впечатление произвел тот факт, что мама перенесла противораковое лечение, когда я была дошкольницей. Ее саму все время преследовали мысли о ее матери, моей бабушке, которая умерла от этой болезни, и, хотя мне не говорили, что с мамой все хорошо, я все же чувствовала, что с ней что-то не так. Опухоль располагалась у нее на шее, и шрам после первой операции был очень грубым. Я ясно видела, что мама ранена. К счастью, после второй операции шрам почти исчез. Вероятно, это событие в нашей маленькой семье произвело на меня неизгладимое впечатление, потому что я рисовала картинки, на которых изображала маму с «шишкой».