Офицер помчался… Только я уже видел, что зря. Не успел он проскакать и половины пути, а упряжки уже двинулись. Да еще как двинулись! Галопом! Пушки — галопом! Полсотни легких орудий, одно за одним, подлетали на картечный выстрел и, крутанувшись на месте, изрыгали смертоносный чугун. Закопченные канониры метались, словно черти в аду; пороховой дым не успевал рассеяться, били вслепую… Наплевать! С такой дистанции промахов не бывает! Наша пехота на левом фланге подалась назад, чтобы не попасть под свою же картечь. Турки… Турки, похоже, растерялись. Кто-то рванулся вперед, вообразив, что это их пушки и что неверные, наконец, отступают; этих очень быстро разубедили. Кто-то пал на месте, так и не успев ничего понять. Большинство же предпочло бежать от обстрела, слишком смертоносного, чтобы даже самое бесстрашное войско могло его хоть короткое время выносить.
Как только турецкий фланг потерял прочность, я велел дать сигнал о прекращении огня. Однако вошедшие в раж канониры его не видели и долго еще продолжали палить. Наконец, их утихомирили. Пехота пошла вперед. Пошла, загибая линию «глаголем», или, как говорят французы, «en potence». Единожды сбитый с позиции неприятель нигде не мог уставиться и упереться; ретирадное движение передалось всей его линии. Идущие на сикурс подкрепления опрокидывались и сметались своими же. Отступление грозило перейти в бегство.
И все же, Али-паше достало предусмотрительности сохранить на сей случай достаточные резервы. А может, само так получилось. Его верные бошняки, коим я щедро пустил кровь при первой встрече с ними, чуть было не отказались идти в бой. По рассказам пленных, паша их еле уговорил — и то с кондициею, что на сей раз употребит в тылу, для охраны бродов на Рымне. Вот этот заслон и позволил туркам отступить в относительном порядке раньше, чем Левашов до них добрался. Али отошел до самой Яломицы, где у него был подготовленный к обороне полевой лагерь. Атаковать оный с ходу не представлялось возможным, по причине крайней усталости войск и значительного их расстройства. Виктория оказалась очень трудной.
Зато отрезанным в Молдавии неприятельским отрядам близкое будущее не сулило ничего, кроме всеконечной погибели. Пришло время расчета. Сулейман-паша, запертый в карпатской долине, решился на последнюю отчаянную попытку: от сдачи на дискрецию отказался и почел за лучшее пробиваться к своим через владения королевы венгерской. Какая-то часть его корпуса действительно вышла, но, скорее, меньшая. Остальные воины и почти все беглецы, следовавшие в обозе, рассеялись в трансильванских горах, где погибли от болезней и голода или были истреблены местными жителями. Гарнизоны днестровских крепостей, очутившиеся в глубоком тылу нашем без надежды на сикурс, напротив, пошли на соглашение и были отпущены, усилив собой главную турецкую армию. Генерал Михаил Иванович Леонтьев, заключивший сии капитуляции, стяжал не вполне заслуженную славу.
Я не горевал о похищении плодов моей победы. Умные люди поймут, где чья заслуга, похвалы же глупцов ничего не стоят. Имелись более вещественные приобретения. Еще при начале сих событий в европейских газетах появились известия, будто бы армия российской императрицы окружена османами на молдавско-валашском рубеже (Боже упаси, ни малейшей лжи: вражеские корпуса и в самом деле находились по разные от меня стороны). Когда бумаги русского военного займа, под влиянием панических слухов, упали в цене — мои агенты задешево их скупили. И снова продали, по получении верных известий об исходе Фокшанской баталии. Безо всяких кораблей, безо всяких рискованных путешествий — а полмиллиона приплыло! Причем, спекуляция эта не осталась единственной. Просто так сложилось, что она стала известна публике, вследствие болтливости одного из доверенных лиц.
Еще более ценным для меня даром сделалась опала Али-паши. Султан Махмуд не простил «сыну лекаря» неудачи. Живота, правда, не лишил, а отправил в ссылку на Родос. Его место занял возросший в недрах янычарского сословия Тирьяки Хаджи Мехмед-паша, известный выдающеюся даже среди янычар жестокостью и проистекающим из нее талантом понуждать подчиненных к трудам. Еще он славился нездоровым пристрастием к опиуму. Ожидали, что сей великий муж окажет достойный отпор неверным. Видимо, султан полагал, что надобна твердая рука, которая укрепит пошатнувшееся османское войско. Что же до головы — так это предмет второстепенный.