Жизнь Арсеньева. Юность

Отец был в одной пёстренькой косоворотке и в белом картузе, я, несмотря на жаркую, сухую погоду, в гимназическом. Отец, рослый, сильный, легко шёл своим твёрдым шагом впереди, шурша по жёлтой щётке жнивья и пуская через плечо дым папиросы, я поспешил сзади, держась правой стороны, как и полагается по правилам охоты, соблюдать которые мне доставляло большое удовольствие. Он поощрительно посвистывал, и Джальма со сдержанной горячностью, мелко и часто мотая, дрожа тугим хвостом, вся превратясь в слух, зренье и чутьё, быстрым, извилистым поиском тянула перед нами. Поля были уже пусты, просторны, но ещё по-летнему светлы и веселы. Горячий ветерок то совсем упадал, — и тогда припекало, слышно было, как горячо сипят, часиками стучат, куют кузнечики, — то дул мягким сухим зноем, усиливался, летел мимо нас и вдруг игриво взвивал по наезженной за рабочую пору дороге облачко пыли, подхватывал, крутил её и винтом, воронкой лихо уносил вперёд. Мы зорко следили за Джальмой, тянувшей однообразно и споро, незаметно уводившей нас за собой всё дальше. Время от времени она вдруг замирала, вся подавшись вперёд, и, подняв правую лапу, впивалась глазами в то, невидимое нам, что было перед нею. Отец негромко ронял: «Пиль!» — она кидалась на это невидимое, и тотчас же — ффрр! — тяжело и неловко (от жиру) вырывался из-под неё крупный кургузый перепел и, не успев пролететь и пяти шагов, комом падал опять в жнивьё под выстрелом. Я бежал, подбирал его, клал отцу в ягдташ…

Так прошли мы всё ржаное поле, потом картофельное, миновали глинистый пруд, жарко и скучно блестевший своей удлинённой поверхностью вправо от нас, в лощине среди голых, выбитых скотиной косогоров. На них кое-где как-то бесприютно, на юру, в раздумье, сидели грачи. Тут отец поглядел и сказал, что вот уже и грачи по-осеннему стали собираться на советы, подумать об отлёте, и меня на минуту опять охватило чувство близкой разлуки не только с уходящим летом, но и со всеми этими полями, со всем, что было мне так дорого и близко во всём этом глухом и милом краю, кроме которого я ещё ничего не видал на свете, в этой тихой обители, где так мирно и одиноко цвело моё никому в мире не ведомое и никому не нужное младенчество, детство…

Потом мы взяли левее, пошли на Заказ, по межам среди необозримой чёрной пашни, которую скородили. Это было всё ещё наше поле, и одну борону влёк по сухим комьям сухого чернозёма гнедой стригун, когда-то, ещё тонконогим сосуном, у которого ещё шелковисто кудрявилась репка хвоста, подаренный мне, а теперь бессовестно, без спросу, без моего разрешения уже пущенный в работу. Дул жаркий ветерок, над пашней блестело августовское солнце, ещё как будто летнее, но уже какое-то бесцельное, а стригун, уже очень выросший, высокий, — хотя высокий ещё как-то странно, по-мальчишески, — покорно шёл по пашне, таща верёвочные постромки, и за ним виляла, прыгала решётка бороны, разбивавшая землю косыми железными клевцами, и, неумело держа верёвочные вожжи в обеих руках, ковылял подросток в лаптях. И я долго смотрел на эту картину, опять чувствуя непонятную грусть…

Заказ был довольно большой полевой лес, принадлежавший полусумасшедшему помещику, который одиноко и враждебно всему миру, точно в крепости, сидел в своей усадьбе возле Рождества, охраняемой свирепыми овчарками, вечно судился с рождественскими и новосельскими мужиками, никогда не сходился с ними в ценах на работу, так что нередко случалось, что у него оставались целые косяки хлебов некошеными или до глубокой осени гнили в поле, а потом гибли под снегом тысячи копён. Так было и теперь. Мы шли к Заказу по некошеным жёлтым овсам, перепутанным и истоптанным скотиной. Тут Джальма подняла ещё несколько перепелов; я опять бегал, поднимал их, и мы опять шли дальше, обходя Заказ по густому просяному полю, шелковисто блестевшему под солнцем своими коричневыми, склонёнными к земле кистями, полными зерна, которые особенно сухо и звонко, бисером шумели под нашими ногами. Отец расстегнул ворот, раскраснелся, — ужасная жара, и ужасно пить хочется, пойдём в Заказ на пруд, сказал он. И, перепрыгнув через канаву, которая отделяла поле от лесной опушки, мы пошли по лесу, вошли в его августовское, светлое, лёгкое, уже кое-где желтеющее, весёлое и прелестное царство.