Жизнь Александра Флеминга

Он был убежден в плодотворности свободных поисков и исследований и отстаивал это в Институте. «Исследователь должен быть свободен идти в том направлении, которое указывает ему новое открытие... Каждому исследователю нужно иметь какое-то свободное время, чтобы осуществить свои замыслы, никого в них не посвящая (разве что он сам того пожелает). В эти свободные часы могут быть сделаны открытия первостепенной важности». Он с иронией рассказывал историю небольшой химической фабрики, которая наконец-то решилась обзавестись настоящим исследователем. Он приступил к работе в понедельник утром. Ему оборудовали лабораторию в помещении, отделенном от директорского кабинета стеклянной перегородкой. Все утро руководители фабрики с любопытством наблюдали за работой ученого в белом халате. В полдень, не выдержав, они вошли к нему и спросили: «Ну как, сделали вы какое-нибудь открытие?»

«Эта жажда немедленно добиться результатов свойственна людям, – говорил Флеминг, – но она приносит только вред. Действительную пользу может принести лишь длительная исследовательская работа. Бывает, что лаборатория не дает ничего практически применимого в течение нескольких лет, и вдруг неожиданно ученые делают какое-то открытие – возможно, совсем не то, на которое надеялись, но которое на сто лет окупит расходы на лабораторию». Он приводил в пример Пастера. «Люди говорили: „Почему подняли такой шум из-за небольшой асимметрии кристалликов? К чему все это?“ Можно ответить словами Франклина: „К чему новорожденный ребенок?“

Флеминг снова побывал во Франции в ноябре 1946 года, когда отмечали пятидесятилетие со дня смерти Пастера. Все ученые, приглашенные на это торжество, приехали в Доль специальным поездом. «В поезде, – вспоминает доктор ван Хейнинген, – к нам подошла группа французских студентов. Они сказали, что будут нам служить переводчиками и гидами. Они буквально преклоняли колени перед Флемингом и говорили о нем как об одном из величайших ученых всех времен. „Боже мой! – подумал я, – как неловко, должно быть, бедняге Флему. Тем более, что рядом с ним сидит коллега. Нелегкое испытание, посмотрим, как он из него выпутается...“ И вот, представьте себе, он замечательно вышел из щекотливого положения, и я считаю, что по одному этому можно судить о человеке. Он держал себя без всякой напыщенности, оставаясь самим собой, говорил с ними живым и образным языком, каким умел порой говорить». Он рассказал этим молодым людям о работе, которую вел в тот момент и которая его интересовала гораздо больше, чем прошлые его открытия. Флемингу приятна была известность, которой он пользовался, но он ничуть не гордился этим. Он коллекционировал ордена, как школьник коллекционирует марки, и радовался, когда ему вручали какой-нибудь редкий экземпляр.

Во время пресс-конференции он напомнил, как Пастер уже в 1877 году заметил, что какая-то плесень его культур уничтожала бациллу сибирской язвы, он уже тогда предчувствовал, что какое-нибудь вещество вроде пенициллина сможет когда-нибудь быть использовано для борьбы с инфекционными заболеваниями. «Вот уже неделя, как я во Франции, – говорил Флеминг, – и совершаю паломничество по местам, где царит дух Луи Пастера: в Доле он родился, в Арбуа прошла его юность, в Париже он погребен. Тело его покоится в Пастеровском институте в Париже, но гений его во всех странах мира вдохновляет все серьезные работы в области микробиологии – науки, фундамент которой он заложил. Этот фундамент настолько прочно заложен, что ныне выдерживает здание, превосходящее по своему масштабу и славе все, что предвидел даже чудесный гений самого Пастера».

Все страны мира приглашали Флеминга к себе, все его чествовали, но самую большую истинную радость испытывал он, живя среди своих близких, копаясь в своем саду в графстве Суффолк. В нем чрезвычайно развит был семейный дух. «Он бывал в наилучшем настроении, когда они все собирались вместе, что случалось часто», – рассказывает миссис Макмиллан. Флеминг очень любил своего сына, который потом стал врачом. Его жена, получив титул леди, оставалась такой же простой, верной своим старым друзьям; слава не вскружила ей голову. Она так хорошо знала мужа, что уже не беспокоилась, когда вдруг на него находили приступы молчания, казавшиеся необъяснимыми. «Помню, – пишет профессор Крукшенк, – я присутствовал при его возвращении из очередной триумфальной поездки. Он вошел в дом, поставил чемодан и не произнес ни слова. Жена сказала, что ужин готов, он сел и молча съел ужин. Он так ни о чем и не заговорил. Ему, несомненно, хотелось рассказать о своем путешествии, но мешала какая-то непонятная скованность».