Жизнь Александра Флеминга

Флеминг по-прежнему любил бывать в этом клубе, ему нравился большой светло-зеленый зал, где стояли два бильярдных стола, его привлекали непринужденные манеры художников и скульпторов. Он заходил сюда каждый вечер, часов в шесть, с наслаждением окунался в знакомую обстановку, играл партию в бильярд, придумывая (как он это делал во всех играх) какие-то необычные удары. Иногда он из любезности позировал кому-нибудь из художников, но никогда не хвалил свой портрет: это противоречило бы неписаным законам Lowlanders. Члены клуба были потрясены, что их молчаливый одноклубник стал великим человеком. Когда на него обрушились почести, многие поздравляли его.

– Это ничего не значит, – говорил он и переводил разговор на другую тему.

Нобелевская премия, присужденная Флемингу, сразу разрешила вопрос, стоявший столько лет в Сэнт-Мэри, о преемнике Райта. Флеминг стал принципалом Института (так теперь назывался директор). Райт ушел в отставку в 1946 году. Но еще до этого, во время одной из поездок Флеминга за границу, Старик поставил во главе всех отделов назначенных им руководителей. Таким образом у Флеминга не оказалось своей группы. Если он и страдал от этого последнего диктаторского поступка своего старого учителя, то никогда на это не жаловался.

– Так уж создан мир, – говорил он.

Он предпочитал работать в общей лаборатории. Здесь он мог сразу же показать соседу какую-нибудь странную культуру. «Взгляните-ка... Я скажу вам, на что следует обратить внимание». С большим трудом удалось его убедить, что, как руководитель Института, он должен работать в отдельной комнате, где он сможет вести важные конфиденциальные беседы. «Теперь, сэр Александр, – сказал ему Крекстон, – вы глава Института, и вам необходима своя собственная лаборатория». Флеминг вынужден был согласиться, но упорно отказывался оборудовать свою комнату под кабинет. «Нет, – возражал он, – моя жизнь – в лаборатории».

Для тех, кто вел исследовательскую работу, он был великолепным руководителем. Чем бы он ни был занят, стоило одному из коллег постучаться к нему – а дверь его комнаты всегда была широко открыта, – он отвечал: «Да! Войдите!» – и тут же выслушивал рассказ о каких-нибудь затруднениях или о новом открытии. Он обладал ценнейшим качеством: умел мгновенно переключать свои мысли от того, что его занимало, на что-то другое и сразу уловить самую сущность представленной ему проблемы. Он в двух-трех словах разъяснял ее, указывал направление дальнейших исследований и снова склонялся над своим микроскопом. Проходило несколько минут, и в лабораторию стучался другой молодой ученый, и опять его встречали с таким же вниманием. Иногда, дав совет, Флеминг говорил: «Вы мне изложили свои затруднения, а теперь скажите, что вы думаете об этом?» И показывал то, что его заинтересовало. У его коллег, как старшего поколения, так и начинающих, не было ощущения, что они работают под его руководством; они работали вместе с ним, и его опыт помогал им находить правильные решения. Доктор Огилви рассказывает, как однажды сэр Александр взял его с собой на фабрику своего брата Роберта Флеминга, чтобы сделать прививку двумстам рабочим, больным инфлуэнцей. «И хотя я был всего только молодым ассистентом, – вспоминает Огилви, – он настоял на том, что половину работы – стерилизацию шприцев, инъекции – выполнит он».

Флеминг редко кого-нибудь хвалил. «Думаю, что это неплохо» – вот самый большой комплимент, который можно было от него услышать. Его одобрение выражалось в поддержке и содействии. Он помогал своим коллегам составить сообщение; устраивал собрание Общества патологов или другой организации ученых, чтобы познакомить их с аппаратом, изобретенным каким-нибудь его молодым сотрудником. Если, с его точки зрения, какая-нибудь новая идея заслуживала внимания, он яростно ее отстаивал, если же находил ее нестоящей, он уничтожал ее одним словом. «Отвратительно», – говорил он, и к этому вопросу больше не возвращались.

Многие считали, что разговаривать с Флемингом чрезвычайно трудно. Ждешь от него ответа, а он лишь хмыкнет, что-то невнятно буркнет или просто молчит. «Вы остаетесь в полном недоумении, разговор повисает в воздухе, и вы не знаете, то ли вам продолжать его, то ли просто уйти. А в другой раз он может вести себя очень мило и всегда самым неожиданным образом». Флеминг бывал гораздо приветливее с простыми людьми, чем со знатными. Он выказывал невероятную доброжелательность какой-нибудь молоденькой медицинской сестре, по ошибке забредшей к нему в кабинет и оробевшей при виде такого большого начальника, беседовал с нею, провожая ее по коридору до нужной ей лаборатории, и совершенно ее очаровывал. Но эта любезность никогда не была преднамеренной, она возникала стихийно.