Жизнь А. Г.

— Не волнуйтесь, генерал! — сосед Авельянеды по столику, Франсиско Сарабия, накрыл его руку своей и ободряюще улыбнулся. — Они не имеют на это ни малейшего права!

Но Авельянеда не волновался. Провожая пионерку глазами, он подумал о том, что созрел для Пласа—Майор и что, в какую бы форму ни облеклось затеянное фалангистами аутодафе, примет его спокойно, потому что никакая пуля или петля не способны разлучить с жизнью того, кого сама она — и притом многократно — успела признать мертвецом.

Ближе к вечеру, заранее сообщив о своем приходе через охрану, в камере его навестил Санчес. С момента их последней встречи комендант, как показалось Авельянеде, немного прибавил в росте: в дверь он вошел, слегка наклонив голову, массивный, упругий, весь отлитый из какой–то особенно прочной гуттаперчи, идущей на выделку самых высокопоставленных людей. Лишний дюйм Санчесу, вероятно, прибавили новые яловые сапоги на толстой подошве, ослепительно–черные, как и новый ремень с пристегнутой к нему увесистой кобурой. Повышение было двойным: в петлице у коменданта появился дополнительный ромб. Его скромный металлический блеск служил своего рода комментарием к лучезарной Санчесовой улыбке.

Наполнив камеру запахом кожи и одеколона, он осведомился о здоровье узника и спросил, нет ли у него каких–нибудь особенных пожеланий. Метнув взгляд на засаленный табурет, говорить Санчес предпочел стоя.

Авельянеда хотел ответить отказом, но вдруг задумался. Ухватившись за какую–то давно зреющую в нем мысль, он на секунду замялся, отвел глаза и самым будничным тоном, на который был способен, сказал, что желает присутствовать на казни в своем старом военном мундире и при орденах. Он слышал, что эти вещи хранятся в музее, и будет рад получить их обратно. Если, разумеется (тут он слегка поддел коменданта), у революционного правительства нет на этот счет каких–нибудь особенных возражений.

Санчес был явно разочарован.

— Не думал, что вы настолько сентиментальны, — заметил он, с какой–то почти жалостью посмотрев на Авельянеду. — Впрочем, у всех свои прихоти. О военных орденах, конечно, не может быть и речи — они обагрены кровью испанского народа. Но я подумаю, что можно сделать. Если это все, то от души желаю вам приятного вечера.

Однако, шагнув к двери, он вдруг остановился.

— Да, и вот еще что, — Санчес смущенно отвел глаза, и в этот момент — всего только на секунду — в нем неожиданно прорезался человек. — Мой вам совет: опорожните кишечник напоследок. Так оно будет… пристойнее.

Сказав это, Санчес поспешил выйти, и в том, как он ссутулился, затворяя за собой дверь, мелькнуло что–то почти стариковское.

«Дом престарелых» — вспомнилась Авельянеде шутка охранников.

За стеной, обсуждая предстоящие выборы в тюремный парламент, едва слышно гудели соседи–республиканцы.

* * *

Ненависть к нему, которая угасала годами, всего за несколько дней, стараниями фалангистов, вспыхнула с новой силой. Так, по крайней мере, можно было решить, выглянув в окно: под стенами тюрьмы уже не только днем, но даже и ночью собирались люди, и не отдельные прохожие, как поначалу, но целые толпы, которые едва умещались на разбитой снарядами мостовой. В ночь со среды на четверг Авельянеда проснулся, мучимый резью в животе, и мельком посмотрел на проспект: они стояли там, в свете опушенного летом мошкарой уличного фонаря, угрюмые, молчаливые, единые в своем намерении хоть краем глаза увидеть того, кто пролил столько невинной человеческой крови.

— Расходитесь! Ну! — кричал им с вышки озлобленный часовой, но пришедшие не двигались с места.

Каждый раз, выглядывая за окно, он дивился тому, как быстро меняется их память. Такая же пластичная и податливая, как те цветные кирпичики, из которых современные дети лепили на площадях сласти для своих кукол, она приняла нужную форму, стоило только красным слегка стиснуть ее в своих горячих руках. Именно память, а вовсе не танки и самолеты, была самым грозным оружием из всех, и фалангисты, еще не имея опыта власти, осознали это с первых же дней. Со слов охраны Авельянеда узнал, что посмотреть на него приезжали из окрестных сел и деревень и даже других городов. Селяне продавали кур и гусей — большую ценность по нынешним временам, — чтобы добраться до Мадрида и постоять вот так под стенами тюрьмы, как четверть века назад они уже стояли под стенами Дворца правосудия. Впрочем, одно важное отличие все–таки было. Приходящие стояли молча, не сотрясая воздух, как некогда, проклятиями и свистом, так что если ими и двигала ненависть, то следовало признать, что она весьма эволюционировала с годами.