Жизнь А. Г.

Восстание вспыхнуло на астурийских заводах, тех самых, которые правительство в начале весны, заслышав над головой посвистывающий меч катастрофы, было вынуждено передать в руки иностранных компаний. Отдавая заводы в обмен на кредит, Кампо не без иронии признавался, что совершил мировую сделку, ибо не только получил деньги, но и спихнул «эти авгиевы конюшни испанского коммунизма на геркулесовы плечи французов и англичан».

— Пускай вычищают сами, — бросил Кампо совету министров и, как часто водится в таких случаях — просчитался.

Ядром восстания послужили десять тысяч рабочих, которых новое руководство «вычистило» из штата, заплатив им компенсацию не валютой, как обещалось, но обесценившейся продукцией Королевского монетного двора. «Вы ведь испанцы, верно? Зачем вам иностранные деньги?» — так ответил рабочим новый директор медеплавильного завода Филип Сеймур, дальний родственник одного известного австрийского психиатра, и грозно затянулся своей неприлично длинной сигарой, давая понять, что аудиенция окончена. Эта затяжка и сыграла роль того зловещего огонька, который подслеповатый буржуа, по меткому выражению Карла Маркса, рано или поздно подносит к пороховому погребу революции.

Сорок восемь часов спустя рабочие, возглавленные Красной Фалангой, взяли заводы штурмом. Едва вступившие в должность директора — Филип Сеймур, Дж. С. Сомерджи и Жан Бертье — были казнены на месте, их упитанные тела, нафаршированные билетами Генерального казначейства — подброшены в консульства соответствующих держав. Испания, еще вчера скорбевшая о мертвых фалангистах, снова заговорила о живых.

Кровавая клякса мятежа стремительно поползла вширь. Ночью в порту Хихона, взятого под контроль силами фалангистов, встал на якорь советский сухогруз «Вега», направлявшийся из Калининграда в Анголу, где в эти дни разгоралась своя гражданская заварушка. По документам на борту находилась партия пружинных матрасов, но именно в эту ночь у восставших, вооруженных в основном охотничьими ружьями и гранатами, появились винтовки и автоматы новейшего образца. К утру осмелевшие фалангисты уже занимали пригороды Овьедо.

— Это все изжога, господа, — улыбался Кампо на экстренном заседании кабинета. — Она лечится содой. Содой — понимаете, что я хочу сказать?

Однако армейские части, брошенные на подавление мятежа, неожиданно перешли на сторону фалангистов, причиной чему, вероятно, послужила оплошность военного министерства, давно не платившего офицерам жалованья. Еще через два дня восстание перекинулось на соседние Галисию и Кантабрию, где лепешки из картофельной шелухи, с недавних пор почитавшиеся за деликатес, шли уже по восемь тысяч за штуку. К концу недели барбудос почти без боя вошли в Виторию и Бильбао. После дружественного визита советских транспортных кораблей «Иосиф Сталин» и «Лаврентий Берия» (с грузом подушек и одеял соответственно) у повстанцев появились легкие танки и тяжелая артиллерия.

Кампо еще колебался, вводить ли в Республике военное положение, когда коммунистический молох, промчавшись по всему северу страны, от Виго до Барселоны, медленно развернулся и двинулся на Мадрид.

* * *

В последние дни перед взятием Мадрида и падением Республики Авельянеда остался один, посреди безлюдной Пласа—Майор, куда его переправили в самом начале красного мятежа. Компанию ему составляли только Филипп III и его бронзовый Росинант — два заблудившихся во времени мертвеца, шагнувших из своего галантного семнадцатого столетия прямиком сюда, в охваченную апокалипсисом столицу. Старик держался молодцом, но конь выглядел испуганным. Всякий раз, когда за горизонтом ухали стомиллиметровые гаубицы, по его бронзовому челу пробегала едва заметная дрожь, а застывшее в воздухе копыто норовило с силой опуститься на белокаменный пьедестал. Казалось, еще немного, и конь не выдержит, сиганет на булыжную мостовую и с медным грохотом понесется прочь, поднимая на скаку тучу белесой мраморной пыли.

Дрожь пробегала и в окнах домов, заставляя отражение в них колебаться, словно в воде, которую волновал легкий порывистый ветерок. В некоторых стекла отсутствовали: бриллиантовые осколки, бликуя на солнце, покрывали карнизы и мостовую. Время от времени в одном из окон появлялась робкая голова, опасливо таращилась куда–то вдаль и снова пропадала, намекая на таинственную жизнь, которая, несмотря на все разрушения, по–прежнему теплилась в домах. Безучастным к армагеддону оставался только рыжий котяра в окне второго этажа Каса–де–ла-Карнисерия. Почти не покидая своего поста, он то безмятежно дремал, нечувствительный к канонаде, то подолгу и с наслаждением умывался, чтобы по завершении процедуры снова погрузиться в сон. Этот парадоксальный кот был тем страннее, что никаких других признаков жизни на всем этаже за последние сутки не наблюдалось.