Жизнь А.Г.

По утрам, за четверть часа до завтрака, Авельянеде приносили газеты – “Коммуну”, “Голос Мадрида”, “Красный рассвет”, “Фабричную правду”, “Зарю молодежи” и еще с десяток других, чьи названия были столь же причудливы, сколь и однообразны, а исполнение отличалось той же неряшливостью, что и предъявленный Санчесом “документ”. Там, среди пышных пропагандистских реляций о победах Красной Армии на юге и бегстве правительства из страны торжественно сообщалось, что бывший диктатор Аугусто Авельянеда пойман и скоро понесет справедливое наказание за свои бесчисленные грехи. При этом нигде – решительно нигде – ни словом не упоминалось, что речь идет о том самом Авельянеде, который все эти годы колесил по стране в тряском чреве тюремного “паккарда”. Забывчивость красных, насколько можно было судить, объяснялась довольно просто. Как и всякая новая диктатура, Фаланга стремилась начать свою эпоху с эффектного жертвоприношения, однако дряхлый старик, умученный проклятой буржуазной кликой, для этой цели явно не подходил. Мало годились на роль жертвы и деятели Республики – в основном второго разряда, – плененные фалангистами в ходе войны: для умиротворения коммунистических богов это была слишком мелкая сошка. Туда, на алтарь Революции, требовалось возвести фигуру в равной степени преступную и демоническую, с детства известную каждому испанцу. Фигуру, символизирующую собой всю порочность старого мира, ибо хотя этот мир и состоял, подобно адскому диптиху, из двух половин, Империи и Республики, в представлении Фаланги они были неразделимы и, стало быть, подлежали единому суду. Пролетарские боги жаждали искупления, и утолить эту жажду мог только Аугусто Авельянеда, которого большая часть народа до сих пор считала живым. По легенде, диктатор, так и не заплатив за пролитую кровь, томился в стенах далекой островной тюрьмы, и фалангисты, знавшие толк в театральных эффектах, живехонько его оттуда “извлекли”.

С первых же дней, желая, по-видимому, как следует подготовить мадридцев к предстоящей казни, фалангистская пресса принялась публиковать многочисленные материалы, освежающие в народной памяти злодеяния бывшего каудильо. Там, на скалах Рока де Унья барбудос написали правду – они и в самом деле ничего не забыли. Они пронесли свою ненависть через все эти годы, свято храня ее в республиканских застенках и на распутьях вечной партизанской войны, укрывая ее за пазухой в холод и в вёдро, в жару и ненастье, сберегая от увядания под знойным небом Марокко и в студеных ущельях Сьерра-Невады. Накануне, вступая в Мадрид, Фаланга вносила на его солнечные проспекты не только свои потрепанные знамена – вместе с ней сюда возвращался прежний Авельянеда, маньяк и душитель, отец Красных Каменоломен и разжигатель европейской бойни, моложавый призрак в эполетах, за которым неотступно следовали, похрустывая костями, когорты марширующих мертвецов.

Дневные часы, тягучие, однообразные, скрашенные только грохотом грузовиков за окном, Авельянеда проводил за чтением газет, по плечи погруженный в собственные преступления. Картотеки всех имперских лагерей – от Тьерра-де-Монтес до Сан-Клементе, от Арминьона до Элобея – распахнули свои объятия, выпуская на волю тысячи имен, тысячи воплей, сгустки набрякшей буквами ярости, на протяжении многих лет придавленной плитой официального молчания, наслоением полуправды, на которую лишь иногда отваживались республиканцы. Газета пылала в его руках – так, словно свинец, пошедший на отливку шрифта, был тем самым, что некогда прошивал затылки расстрелянных фалангистов. Лязгали створки тюремных дверей, звучали крики истязаемых и лай немецких овчарок, гремели ржавые цепи – вся эта какофония врывалась к нему в камеру, кружилась, подобно вихрю, над его склоненной головой, и уносились за окно, в рычащий и бряцающий мадридский полдень.

В утренних выпусках – бегло – рассказывалось о лагерях на Балеарах и материке, где содержались баскские и каталонские националисты, в вечерних – более подробно – о Красных Каменоломнях. Авельянеда чувствовал себя зрителем в огромном сумрачном кинозале, где на экране вспыхивали видения из чьего-то кошмарного сна и изуверски-вежливый голос, смакуя каждую букву, произносил: “Сорок изможденных скелетов в профиль. Имперский лагерь специального назначения “Кантабрия”. Следующий кадр, пожалуйста. Десять изможденных скелетов анфас. Пересыльная тюрьма “Лантарон”. Следующий кадр, пожалуйста…”