Жизнь

То, что Мик Тейлор поехал с нами в тот тур 1969-го года, определенно спаяло Stones заново. Потом мы сделали с ним Sticky Fingers. И музыка поменялась, почти неосознанно. Ты уже пишешь с Миком Тейлором в уме, может, сам того не понимая, но прикидывая, что у него может получиться что-то оригинальное. Ты должен дать материал, который ему будет реально кайфово играть, а не просто поставить его к тому же запиленному станку, который он только что обхаживал в Bluesbreakers у Джона Мэйолла. Так что стараешься придумать что-нибудь свеженькое. Дай бог то, что введет музыкантов, заведет потом и публику. На Sticky Fingers некоторые вещи сочинились исходя из моей уверенности в том, что Тейлор сумеет как следует блеснуть. К возвращению в Англию у нас на руках уже имелся Brown Sugar, имелись Wild Horses и You Gotta Move. Остальное мы записали в «Старгроувзе», особняке Мика, — в нашей новой студии на колесах под названием «Могучемобиль» — и немного в Olympic Studios в марте—апреле 1970-го. Например, Cant You Hear Me Knocking выпорхнула легко: я просто подобрал настройку и рифф и начал катать это дело, а Чарли моментально, в легкую подстроился, и мы думаем: а грув-то ничего. Так что все только улыбались. Для гитариста играть такое невелика сложность: знай руби аккорды стаккатовыми кусками, все очень прямолинейно и экономно. Марианна активно поучаствовала в Sister Morphine. Я знаю почерк Мика, и он тогда жил с Марианной, так что я вижу по стилю, что там есть несколько её строчек. Moonlight Mile — это целиком Мик. Насколько я помню, Мик пришел с доведенной до конца идеей, и группе осталось только разобраться, как её сыграть. А Мику только дай расписаться! Это что-то невероятное, сколько он мог насочинять. Иногда ты начинал думать, как бы уже прикрутить этот краник, мать его. Бывало даже, что из него выходило столько текста, что — блин, парень, ты засоряешь эфир. Я не жалуюсь. Это золото — иметь такой дар. Ведь это не то же самое, что сочинять стихи или настрочить текст заранее. Оно должно уложиться в уже готовую рамку. В том и искусство текстовика — это человек, которому дают кусок музыки, и он раскладывает, как там будет работать голос. Мик это умеет превосходно.

Примерно в те же годы мы начали собирать свой штат музыкантов для сессий, так называемых суперсайдменов, и из них кое-кто с нами до сих пор. Никки Хопкинс был рядом почти с самого начала. Гай Кулер пришел, но с годами почти пропал. На Sticky Fingers мы опять сошлись с Бобби Кизом, великим техасским саксофонистом, и его напарником Джимом Прайсом. Сначала мы пересеклись с Бобби очень мельком, впервые после нашего первого американского тура, в Elektra Studios, где он записывался с Delaney & Bonnie. Джимми Миллер работал там же над Let It Bleed и зазвал Бобби сыграть соло на Live with Me. Это был самый что ни на есть сырой, прямолинейный, без тормозов рок-н-ролл — вещь как специально под Бобби. Так родилось наше долгое сотрудничество. Они с Прайсом добавили немного дудок в финал Honky Tonk Women, но их завели в миксе так низко, что слышно их только в последние полторы секунды на затухании. Чак Беррри воткнул саксофон в самый конец Roll Over Beethoven, и нам тоже понравилась мысль, когда в песне появляется новый инструмент всего лишь за секунду до конца.

Киз и Прайс приехали в Англиию, чтобы отработать на сессиях у Клэптона и Джорджа Харрисона, и Мик столкнулся с ними в одном ночном клубе. Поэтому все получилось что типа хватай их, пока не уехали. Они умели зажигать, Мик считал, что нам нужная духовая секция, а я был только за. Техасский бульдог посмотрел на меня со значением и протехасил: «Мы играли вместе». — «Играли? Где это?» — «На Тинейджерской ярмарке Сан-Антонио». — «А, ты там тоже был?» — «Да уж, блядь, тоже». И тогда я сразу сказал: да хрен с ним, лучше давай сбацаем. Широченная улыбка от подобревшего Бобби и камнедробительное рукопожатие. Ах ты сучий потрох! Бобби Киз! Это было на сессии в декабре 1969-го, Бобби тогда надудел нам на Brown Sugar эпохальное соло, лучшее из всего, что гремит в эфире.

Я в то время устроил себе пару чисток с Грэмом Парсонсом — обе без толку. Вообще за свою жизнь я ломался так часто, что на свете нет столько ремонтных мастерских. Я считал, что эта ёбаная неделя в аду в порядке вещей. Я принимал её как часть жизни, которую сам выбрал. Но ломка — такая хуёвая вещь, что одного раза достаточно, и, правду сказать, так и должно быть. Хотя одновременно я чувствовал себя абсолютно неуязвимым. Кроме того, меня всегда немного потряхивало, когда люди говорили мне, что моему организму можно, а чего нельзя.