Живой пример

Пока господин Майстер, неслышно ступая, проходит мимо него, направляясь к батарее, на которой стопкой сложены несколько книг, у Пундта возникает чувство, что он должен еще что-то сказать этому кроткому человеку, но ему не приходит в голову ничего лучшего, чем, указав на каталоги, заверить его, что лето наверняка опять на ступит.

— Когда мы снова сможем заняться садом, некоторые болезни потеряют над нами власть: простуда, грипп…

— У нас, к сожалению, нет сада, — говорит господин Майстер.

Он берет книги с рифленой батареи, на ощупь они еще теплые. Одну за другой опускает их в раскрытый портфель Пундта.

— У вас нет сада? — удивляется Пундт, на что господин Майстер отвечает:

— Во всяком случае, такого, в котором можно было бы посидеть. Моя супруга только проектирует себе сады, разбивает их на бумаге, ухаживает за ними в воображении. И разрешает мне ими восхищаться.

Они выходят в коридор; в конце его та дверь с матовым стеклом, там умер Харальд.

— Можно? — спрашивает Пундт, а господин Майстер поспешно кивает ему и заученным жестом пропускает его вперед. За матовым стеклом горит свет, музыка слышится отчетливее. Пундт медлит, в нерешительности оборачивается, но господин Майстер, предвидя его колебания, уже обходит директора, стучит и, не дожидаясь ответа, отворяет дверь. Том сидит за письменным столом, тонкий и длинный, в маскировочном халате, а перед ним на столе стопка листов в линейку, несколько листов уже исписаны. На рукаве, повыше локтя — Железный крест. Проигрыватель стоит так, чтобы до него можно было дотянуться рукой, «Songs of Hate and Memory»^[13].

— Извини, что мы к тебе ворвались, — говорит господин Майстер и отходит в сторону, чтобы мальчик понял, почему ему помешали.

Том поднимает глаза, узнает Пундта и глядит на него терпеливо, но с все растущим пренебрежением, не проронив при этом ни слова приветствия, ни возгласа удивления. И теперь уже господин Майстер не в силах выдержать молчания, он должен хоть что-то спросить:

— Ты работал?

— Никак нет, папочка, — отвечает Заяц — Беляк и в знак отрицания помахивает шариковой ручкой. — Развлекаюсь как умею, достаю тебя.

— Сколько раз я просил тебя, Том, следить за своей речью.

— Ладно. Могу объяснить: нам задали домашнее сочинение, наконец-то клевая тема — язык рекламы, и так как ты мне ближе всех, папочка, я треплюсь о тебе, про то, что знаю по опыту: «Дорогостоящая улыбка моего папаши». Надеюсь, ты не возражаешь?

— Том, — строго говорит господин Майстер, — рядом со мной стоит господин Пундт, отец Харальда, может, ты все же соблаговолишь встать и поздороваться?

— О, еще бы, конечно! — восклицает Том, скрещивает руки на груди и, пародируя поклон, низко кланяется Валентину Пундту.

Тогда господин Майстер делает вид, что он возмущен, что он вне себя, а может, он и вправду возмущен и вне себя, потому что с трудом составляет какие-то угрозы, долбя при этом согнутым пальцем крышку стола, он чего-то требует, чего-то ожидает, на чем-то настаивает и предлагает раз и навсегда. Мальчик с явным состраданием следит за побелевшим суставом пальца и вполголоса считает удары, обрушивающиеся на стол. А Пундт? Он украдкой оглядывается, идет на поиски, хотя знает, что ничего не найдет, и при этом у него такое выражение лица, будто он не только сожалеет о столкновении между отцом и сыном, но и чувствует себя в нем повинным.

— Наконец-то я буду жить в этой комнате, — говорит Том.

— Да, — говорит Пундт.

— И будет она уютней, чем при Харальде. Неряшливей, но уютней.

— Охотно верю, — говорит Пундт, отвернувшись.

На что мальчик отвечает:

— И уж точно я не стану вести эту проклятую домашнюю бухгалтерию, при которой каждый день должен быть расписан по статьям. Знаете, как Харальд называл это занятие, когда вечером вытаскивал свою тетрадь? Блевотиной! Он так и говорил: пойду, выблюю этот день.

— Хватит, Том, — говорит господин Майстер и, как бы желая успокоить Валентина Пундта, берет его за локоть, но Том и не думает замолкать:

— В конце концов вообще перестаешь что-либо по-настоящему чувствовать и живешь словно только для того, чтобы все записывать. Дерьмо все это! А они еще считают, что указывают нам дорогу в жизни.

— Я думаю, Том, — говорит господин Майстер, — мы не должны тебе больше мешать, — и, слегка подтолкнув Пундта, дает ему понять, что наступил подходящий момент ретироваться. Они не обмениваются ни рукопожатием, ни словом, а только полупоклонами, и Пундт покидает комнату, подозревая, что отец и сын за его спиной торопливо делают друг другу знаки, может быть, в сердцах, а может быть, с ухмылкой сообщников, но он не останавливается, а идет по коридору до входной двери и, поблагодарив, холодно прощается.