Живое предание

Очень скоро поместные соборы начали применять юридические процедуры римских судов, признавая, например, принцип большинства голосов (Первый Вселенский Собор, правило 6). Эта эволюция, начавшаяся еще до Константина, была, может быть, неизбежной и полезной с практической точки зрения. Но она создавала внутреннюю напряженность между экклезиологическим идеалом консенсуса, основанного на харизме истины каждого епископа (ср. Ириней. Против ересей, IV, 16, 2), и юридическими и практическими требованиями формального синода, устроенного в соответствии с правилами мирского общества и наделенного юридической властью. Надо отметить, однако, что влияние мирского легализма на соборные процедуры распространялось главным образом на вопросы церковного устройства и дисциплины. Решения вероисповедальных проблем по–прежнему искали в харизматическом консенсусе: каждый епископ давал свое собственное свидетельство, и полное единство в вере и евхаристическом общении было обязательным условием для принятия авторитетного соборного постановления и для того, чтобы самый собор можно было считать подлинным Собором Церкви. «Общение в евхаристическом собрании являлось той почвой, на которой соборность нашла смысл своего существования»[45].

2. Вселенские Соборы

Каков бы ни был взгляд современных историков на императора Константина, из многочисленных документов, имеющихся в нашем распоряжении, явствует, что он сделал все для него возможное, чтобы исполнять недавно принятую на себя роль покровителя Церкви тем путем, который был бы в согласии с традициями самой Церкви. Он не хотел создать новую Церковь. Отсюда его постоянные попытки побудить Церковь использовать ее собственный авторитет для разрешения спорных вопросов дня. Он знал об авторитете соборов, но понимал их прагматически — как собрания церковных сановников, компетентных в своей области и, следовательно, пригодных для того, чтобы занять авторитетные позиции. Харизматическая природа соборов как таковая не была понятна римскому государству (да и никакому другому государству вообще). Государство требовало от соборов единства и порядка, но церковные порядок и единство не были для Церкви целью в себе, но ценностями низшими, чем верность апостольскому Преданию и истине. Константину казалось правильным использовать соборный институт как примиряющую процедуру для разрешения донатистского спора в Африке. «Мне думается, — пишет он папе Мильтиаду, — пусть Цецилиаи с десятью епископами, которые его обвиняют, и с десятью другими, которых он возьмет как необходимых защитников, прибудет морем в Рим, чтобы там в присутствии вас… можно было его выслушать; как вы знаете, это соответствует священнейшему закону… От вашего внимания, конечно, не укроется, с каким почтением отношусь я к законной кафолической Церкви, поэтому и хочу, чтобы вы нигде не допустили ни раскола, ни разногласия» (Евсевий. Церковная история, X, 5,15–22)[46].

Ни у одного из римских императоров не было столько уважения к определенной религиозной группе и ее традициям, но не один из них не был и столь часто введен в заблуждение насчет того, как себя вести в отношении к Церкви. Его попытки и попытки его наследников принудить Церковь выражать себя в границах законов Империи, ее порядка и единства так и не увенчались успехом. Римскому государству хотелось, чтобы соборы функционировали и принимали постановления с юридической ясностью и регулярностью римских судов, но это никогда не было достигнуто.

Несмотря на то, что его попытка урегулировать донатистский кризис не удалась, Константин по совету испанского епископа Осия Кордобского начал еще более крупное предприятие — созыв Вселенского Собора в Никее. Эта идея вполне согласовывалась с развивающимися понятиями о соборности: консенсус, достигнутый между всеми епископами мира, был бы действительно высочайшим из всех возможных свидетельств о единстве епископата, проповедуемом св. Киприаном, и, следовательно, наиболее авторитетным путем провозглашения подлинно христианского вероучения. Снова, однако, две непримиримые логики — логика государства и логика Церкви — отразились на истории этого и последующих вселенских соборов. Для империи Вселенский Собор созывался императором, чтобы снабдить его постановлением, которое могло бы стать имперским законом. Для Церкви же Собор не имел этого утилитарного значения, но должен был стать свидетельством об Истине. При всем влиянии эллинистической идеи императора–бога на сознание христиан никогда никто — морально или богословски — не принуждал их «верить, что император имел власть определять и христианское вероучение»[47]. Ни императорский созыв, ни императорское утверждение не были автоматической гарантией непогрешимости. Неудивительно поэтому, что императоры созывали много и псевдособоров.