Живая глина

Пришли. Оба как на иголках, впрочем, огненный старается этого не показывать, и они входят в коморку. Слышно как топчутся на месте, в нетерпении ждут, наконец, ищут. Находят. Глиняное создание сидит в шкафу. Сидит оно тихо, совсем мертво. Проходит минута, пять, десять, они ждут, ругается майстер и ничего не происходит. «Из тебя так себе скульптор», – подытожил Ник и разочарованный неудачной шуткой уходит. «Но ведь не шутка же все это» – трепещет и почти спрашивает себя майстер. Он уже готов был сознаться в собственном сумасшествии, когда спустя время глиняный вышел из шкафа. Тогда майстер был только рад, что не сошел с ума и потому решил, что попытки еще возможны. Он пригласил Ника вновь и опять потерпел поражение. Так продолжалось долго. Алхимик был ужасно раздосадован тем, что не может поделиться своим успехом. Были приглашены и другие, много человек по одному, наконец, и целая толпа людей, а видел его лишь создатель. Застенчивый чурбак прятался в темноте каждый раз.

В конце концов, попытки выставить достояние на всеобщий обзор кончились провалом, и глиняный человек все так же жил в коморке уже гораздо реже покидая свой шкаф. Ему определенно приходила в голову мысль, что создан он зря. Даже если все и увидят, чего толку? Чтобы был? Существо хоть сколь-нибудь живое должно иметь свой смысл. Может оно и не способно будет осуществить его, но у этого создания должна быть опора, цель. Потому-то видимо бог и создает свои существа полными возможностей и пороков, запретов и бесконечной свободы быть. Не просто свобода, потому как просто ее и не представить себе, но в том, что касается жизни в том, чтобы увидеть ее или хоть как-то почувствовать богоподобное существо вольно. Глиняный болван нет. Потому что он глиняный ли, или потому что болван? Наверное, и такого можно было оживить хоть ради чего-то, а не только чтобы жить.

С годами майстер не обрел той идеи, что вдохнула бы в него новое стремление. Сознавая это, учитель каждый раз все ненавистнее стал смотреть на свое творение, и даже в шкафу оно ему не давало покоя. Он начал убегать, этот глиняный человек, стал прятаться там, где его раньше не бывало. В один из дней он пропал насовсем и майстер, казалось, был этому даже рад. Глиняное существо убежало на крышу, а майстер остался в своем подвале. Говорят пламенный Ник все так же приходил к нему, и они вели разговоры. Разговоры их были теперь уж менее Каббалистическими, больше по части вечной жизни, которую по-прежнему каждый пытался достичь своим путем. Ходят слухи что огненный Ник так и сжег себя, а майстер не найдя ничего лучше вернулся к Каббале. Это было в том смысле, что он сам решил сделаться глиняным, только бы и дальше продолжать свою жизнь. Куда делся Гуль, наверное, сказать сложно, но он точно где-то рядом, хоть и нельзя сказать уверенно, что он и есть я.

Ветер украл истлевший кусок бумаги во рту голема, опустилась его последняя ночь. Сколько веков он блуждал по этой крыше и вот теперь уготован лишь, чтобы стоять. Виолле-ле-Дюк нашел и ему место среди своих горгулий и поместил все там же на крыше в застывшей позе печального мыслителя Нотр-Дам де Пари.

Прошло время и его хватило бы на то чтобы обдумать жизни все горгулий, что были рядом, но лицо остолбеневшего, увы, не менялось. Здесь никого нет, и кругом может быть сколько угодно людей, там внизу, где разрастается город. И вот же вдруг – девочка. Маленькая девочка лет семи не большее на этой жуткой крыше. Что ты делаешь здесь? Уж не важно даже, что ты одна. Она подходит ближе, в ее руке листок бумаги, а на нем слова. Детские, очень даже детские, но почему-то куда как более живые, чем само слово жизнь. «Давай играть!» – эта надпись была на бумаге и была положена туда куда следует – в каменное чрево. Я улыбаясь мчусь вместе с ней по крыше.