Жёстко и угрюмо

– Покажи, – повторил Семён. – Пусть Андрей увидит, что ты серьёзный парень.

Адам задрал рубаху на спине. С левой стороны ниже лопатки крупными русскими буквами было выведено:

Я родился где-то под забором
Черти окрестили меня вором
Мать родная назвала Романом
И пошёл я шарить по карманам.

– Сам нашёл, – объяснил Семён и улыбнулся с нежностью. – В интернете. Русских букв не знает. Перерисовал – и отнёс татуировщику. Вот как любит человек нашу культуру.

Адам ушёл. Когда открыл дверь кофе-шопа, изнутри выкатились клубы серо-зелёного дыма, и по улице пронеслась волна сладкого конопляного запаха; у меня закружилась голова.

– Хороший парень, – сказал Семён. – Они со Златой подходят друг другу.

– Слишком молодой, – сказал я.

– Это не он молодой, – ответил Семён. – Это мы взрослые. Не старые – взрослые. Он ещё не знает, что взрослеть – это наслаждение. Одно из высших. Лучше, чем деньги и секс. Лучше, чем любой наркотик. Кто умеет жить взросло – тот счастлив.

Ранним утром следующего дня – пока я спал – Семён тихо собрался и уехал в аэропорт.

Потом рассказывал, что попал на допрос только через месяц – хотя звонил следователю каждый день.

Уголовное дело замяли.

Через полгода Семён крепко поругался с компаньонами и вышел из дела.

Через год его сестра застала Адама с женщиной и отхлестала обоих ремнём. По-русски, больно. Отстояла честь Родины. Адам пытался оправдаться. Доказывал, что всему виной – фармакология (в попытке сбросить вес юный викинг стал употреблять амфетамин и в роковую минуту не смог совладать с приливом возбуждения).

Но Злата его не простила.

Первый бой тимуровца

Лучшее время для подвига – это детство.

Мне одиннадцать лет.

Я в громадном городе, он шумит, пахнет асфальтом и дизельным выхлопом, нависает разноцветными плоскостями стен.

Очень большой город: 70 тысяч людей обитает.

Моя цель – исследовать его весь.

Всю свою бесконечно долгую одиннадцатилетнюю жизнь я провёл в деревне на двести дворов, а нынешним летом – вот, меня привезли в город.

Я живу у бабки в огромной полутёмной квартире, в пятиэтажном массивном доме, в самом центре города, на главной улице.

Окна во двор, заросший кривыми огромными деревьями, с клумбой и гипсовой балериной в центре клумбы. Балерина, выполненная в натуральную величину, крашенная ярко-белой известью, с выпуклыми бёдрами и грудью, смотрится развратно. Каждый мальчишка в этом дворе хоть раз, но залезал ногами в красно-жёлтую клумбу, чтобы потрогать гипсовую балерину за её правильную гипсовую попу.

Дальше, тридцать шагов – хоккейная площадка с деревянными бортами, так называемая «коробка», где зимой гоняют непосредственно в хоккей, но летом используют не менее активно для футбола, команда на команду, с разным количеством охрипших атлетов в возрасте семи – двенадцати лет, с вольно трактуемыми правилами: брать мяч руками нельзя, всё остальное можно.

Рядом с площадкой в серую городскую землю вбиты деревянный стол и скамейка – очевидно, по мысли проектировщиков и строителей, за этим столом должны отдыхать участники состязаний, юные адепты хоккея и футбола. Но вышло так, что стол и скамейку под старым тополем оккупировали старшие пацаны, матёрые четырнадцати- и пятнадцатилетние дядьки, часто с подругами, как юными, так и совсем взрослыми одутловатыми бабами.

Пока малолетки гоняют мячишко, старшие пацаны сидят, сутулятся, покуривают, опасно щурятся и пересмеиваются матерно.

К концу длинного июньского дня, под темноту, возникает магнитофон или гитара. Сигаретный дым – наждачный болгарский табачок развитого социализма, «Родопи», – становится гуще, а голоса ниже. Зажигаются жёлтые фонари, ложатся плотные тени. Но в огороженной высокими бортами «коробке» продолжается турнир: насквозь потные, усталые спортсмены доигрывают бесконечный 17-й тайм, в ожидании, пока взрослые не придут, не позовут домой, ужинать и спать.

Темнеет. Листва выглядит тяжёлой, чёрно-зелёной, шевелящейся самостоятельно. Со всех сторон зажигаются окна, в пять высоких рядов. Старики прибавляют громкость своих телевизоров: не дай бог пропустить какую важную новость; в мире нестабильно, война назревает, администрация Джимми Картера коварно увеличивает военные ассигнования. Доносятся запахи тушёной капусты, жареной картошки, куриного супа, селёдки, самогона.

Но игроки продолжают изнурительное состязание.

Когда темнота сгущается до чернильной густоты, какой-нибудь старший пацан, длинноволосый, а-ля Гойко Митич, вдруг выпрыгивает на игровое поле, оторвавшись от стола и от приятелей; гибкий, в расклешённых джинсах, на каблуках, шикарный, взрослый, стройный, с сигаретой, зажатой меж пальцев. «Пас!» – коротко требует он, размахивая сигаретой. И получает мяч, и наносит мощный удар по воротам, смеётся, пыхает скверным серым дымом и возвращается к своим.

Звякает там бутылочное стекло, и доносится магнитофонная музыка, твёрдая, ритмичная, серьёзная музыка, какую никогда не услышишь по телевизору.