Жёстко и угрюмо

– Адам – наци, – сказал мне Семён вчера. – Тщательно скрывает. По субботам ходит биться с марроканцами куда-то на окраину. Только не говори Злате.

Злата – сестра Семёна – уехала из России в двадцать семь лет, в статусе кандидата экономических наук, имея в кармане четыреста долларов и твёрдое решение начать новую жизнь. Её тогдашний жених был уроженцем Чечни и не страдал охотой к перемене мест. Сквозь зубы согласился отпустить свою девушку. Приехал в гости: белый шарф, кашемировое пальто а-ля «Чикаго тридцатых годов»; хотел пожить, как настоящий шейх. Увы, в столице королевства Нидерландов кашемировое пальто никого не возбудило, и официанты при виде белого шарфа не бросались к дорогому гостю, не спешили провести к лучшему столику. Невероятно разочарованный чечен бродил вдоль каналов и мучился: кому бы дать по физиономии? Но никто не бросал косых взглядов, никто не провоцировал, не задевал чести и достоинства, повсюду цвели улыбки, каждый третий юноша был темнокожий, каждый пятый – гомосексуалист, и в конце концов бедолага чечен сам затеял уличную потасовку; ближайшей ночью Злата от греха подальше отправила бойфренда домой за свой счёт: сама жила на птичьих правах с учебной визой, не дававшей права на работу, – а уже работала, по ночам мыла полы в магазине; в зале вылета состоялось решающее объяснение, и чечен пропал с горизонта. Спустя время его сменил девятнадцатилетний голландец Адам, тоже не дурак подраться, и вообще – не дурак: уравновешенный малый, сразивший эмигрантку нордическим обаянием.

Адам не скрывал гордости за свою русскую подругу. Дважды вместе с нею посетил Россию. И не Москву, о, нет, – Семён и Злата отвезли парня на свою малую родину, в тверские дебри, в город Западная Двина, где юному голландскому бойцу была предъявлена «реальная жизнь»: снега́ и грязи, непроходимые еловые леса, печное отопление, водка стаканами, драки с использованием колодезных цепей и черенков от лопат, хрипло хохочущие аборигены в прожжённых телогреях и прокисших валенках, с воровскими партаками на чёрных пальцах. Затем Семён отдал визит: прокатился в Голландию. В те времена я редко его видел, но когда увидел – не узнал. С плохо скрываемым уважением друг рассказывал о миниатюрной стране, где на велосипеде ездить удобнее и выгоднее, чем на автомобиле, где в музее Ван Гога висят двести его подлинных полотен, где на улицах нельзя курить сигареты, но можно – ганджубас. Договорились съездить вдвоём. Я давно забросил коммерцию, отрастил по этому поводу бороду лопатой, зарабатывал сценариями для кино, считал каждый грош, – но ради Амстердама накопил; собственно, главная выгода свободной профессии заключается именно в свободе перемещения.

– Голландец, – говорил мне Семён, показывая глазами на огромную спину Адама. – Это надо понять. В школу из дома плавал на лодке. С двенадцати курит ганджу. Год курил, потом резко завязал – и в спорт ушёл. Я видел фотографии – тощий мальчик, уши торчат. Решил стать бойцом. Разработал программу: три года набираю вес и штангу ворочаю. Расширяю плечи и грудь, укрепляю тело ниже спины, где центр тяжести. Потом начинаю сгонять вес и вырабатываю навыки мордобоя. Тринадцатилетний сопляк составил программу на пять лет вперёд и строго ей следовал! Точно так же они выращивают тюльпаны. И коноплю. И коров. И футболистов. Составил программу – и вперёд… Белки́, углеводы, витамины…

Пятиэтажный, шоколадно-бурый, до блеска вымытый Амстердам гудел. Редкая толпа похохатывала, повсюду в открытых улыбках обнажались идеальные зубы; щёки светились розовым гастрономическим румянцем; все или почти все красивые, все – яркие, все – молодые, а если и пройдёт какой морщинистый – обязательно тоже удивительный, живописный, тощий как смерть, седые патлы до плеч, хиппан или рокер, и на майке надпись – «Хорошие парни попадают в рай, плохие парни попадают в Амстердам». У белых – трепещущие ноздри гедонистов, темнокожие спорят густыми саксофонными баритонами, арабы двигают свои текучие тела, просачиваются, жужжат и цокают; жмутся друг к другу японцы в масках и перчатках на белых миниатюрных руках; и ещё множество мулатов, метисов, квартеронов и вовсе странных существ с азиатскими скулами и негритянскими носами, с кожей цвета йода, цвета бронзы, цвета кофе с молоком. Большинство – дети лет восемнадцати, волосы то свалялись войлочной бахромой, называется «дреды», то выбриты причудливо, то крашены пятнами и перьями.

Русских было видно сразу: женщины тщательно одеты и накрашены, мужчины набычены. Северные европейцы пьяны от пива и каннабиса, но в меру. Южных мало, южные – бедные; греческому тинейджеру не по карману Амстердам.

Метрополис, старейшая мировая столица, последний легальный притон западной цивилизации, последний колониальный вертеп – мне, романтику, было хорошо здесь.

И даже угрюмый Семён с его угрюмой проблемой не портил мне моей романтической приподнятости. Я был уверен, что уговорю друга. Я слишком хорошо его знал.

– Сегодня же покупаю билет, – пробормотал Семён.

Вид у него был совершенно несчастный.