Жестокий наезд

За моей спиной происходят исторические события, а я этого не замечаю. И узнаю об этом не от коллеги, как положено, а чуть ли не из газет.

Наутро следующего дня в моем кабинете появилась Ирина Петровна Ползункова. Все происходило как в сказке – хлопнула дверь, и Ирина Петровна осветила свежим, пылающим после мороза лицом мое серое существование в кабинете.

Ее непомерно длинная норковая шуба до пят не позволяла видеть мне ее ноги, поэтому шествие Ирины Петровны происходило как на сцене, во время движения подтанцовки народного ансамбля. Шуба сама собой медленно несла крутого адвоката к моему столу. А с ее вытянутой руки, вместо платка, свисал какой-то лист бумаги, утвержденный размашистой подписью.

Ей-богу, в филармонию ходить не нужно...

Ознакомившись с документом, я понял, что филармония тут рядом не валялась. Мне не нужно ходить в цирк.

Адвокат Ползункова пишет жалобу в областной суд на мои незаконные действия и просит освободить Артема Семеновича Малыгина из тюрьмы по причине его слабого здоровья в послеоперационный период. Папирус, протянутый мне, – копия ее жалобы с ходатайством об изменении меры пресечения с содержания под стражей на подписку о невыезде.

В принципе, вполне обычный ход адвоката. Трудно встретить защитника, который бы согласился с решением, которое я принял в отношении Малыгина-младшего. Но Ирине Петровне неведомо, какие причины заставили меня это сделать. Свой адвокатский долг она исполняет безупречно, совершенно не задумываясь о том, что первый же день Артема Семеновича на воле может оказаться для него последним как в переносном, так и в прямом смысле. К ней ведь не захаживают сотрудники Интерпола, и ей не вышибают окна в квартире! И ей совершенно не известно, какие силы сейчас, помимо потерпевших и ее, ведут борьбу за свободу и несвободу ее подзащитного.

– И что? – спросил я. – Вы уверены в том, что Малыгин согласен с вашим заявлением?

– Я у него не спрашивала, Антон Павлович, – отвечает она. – Но какие сомнения могут быть в том, что больному человеку лучше находиться до приговора дома, нежели на нарах?

А ты бы спросила! Я бы тогда посмотрел, что на это сказал бы сам «больной человек».

– А зачем вы ко мне пришли с этой бумагой?

– Я хочу убедить вас, Антон Павлович, что Малыгину лучше быть дома. Все знают, что вы не только строгий человек, но и справедливый. Неужели так обоснована эта мера?

Если бы вы знали, дорогая Ирина Петровна, как она обоснована! Как она обоснована, так не обосновывалось еще ни одно обоснование!

– Я не изменю своего решения. И вам это известно. Зачем пытаться убеждать меня в том, что я совершил ошибку? Вы хоть сами понимаете, что заставляете меня согласиться с тем, что я ошибся?

Пусть идет и добивается свободы Малыгина-младшего любыми возможными способами. В крайнем случае ей может помочь Лукин. Он обязательно что-нибудь придумает, если сочтет нужным.

День опять подходит к концу, опять накопилась усталость, и нет сил даже для того, чтобы добраться до дома. Этот год моей жизни – самый тяжелый из всех минувших. Несмотря на то, что в декабре был отпуск, а практически весь январь я находился в командировке, я устал, как будто пятилетку не отрывался от дел. Снова пора идти в пустой дом. Хотя почему – пустой? Через час ко мне приедет Пащенко.

Пересказ моего разговора с Жорой прокурор выслушал со странной реакцией. Он беспрестанно хмыкал и кривился в едкой усмешке. Так обычно ведут себя люди, которые не желают терять калории на постоянные восклицания: «Я же говорил!» или «Я так и думал!».

Поэтому спрашивать о том, что он думает, было бы глупо.

– Наш поп-расстрига держится молодцом. – Это были его первые слова. – После беспредметного обыска, что мы провели в его квартире, он вообще окреп духом. Понимает, зараза, что доказухи никакой. Потому и крепится духом сейчас, что уверен – ношение оружия нужно еще доказать. А уж попытка убийства судьи – та вообще обречена на провал. Что наша диктофонная запись? Фикция. Она не доказательство в суде. Впрочем, зачем я тебе это объясняю?

Действительно, зачем он мне это объясняет?

– Поехали, проверим?

Я встрепенулся и уставился на Пащенко, как на фокусника. «Что проверим?!» Я уже чувствую, что понятия «проверим» и «Закон» после фразы Вадима разъехались к разным полюсам.

– Церковь, Струге, церковь.

– Мы вроде еще не пили, Пащенко? Обычно нечто подобное приходит в голову после третьего фужера водки.

– Это мое дело. – Вадим посмотрел на меня вовсе не веселым взглядом. – Дело о контрабанде. И я расследую его так, как считаю нужным. Твое согласие я спрашиваю лишь в части того, согласен ты составить мне компанию, чтобы скоротать вечер, или нет.

– Тут ночью пахнет, и не одной, а не вечером.

– А у тебя срочные дела по дому?

...По дороге, сидя в машине, я пытаюсь нарисовать для прокурора страшную картину. Во-первых, мы совершаем грех (малозначимый для Пащенко довод). Усиливая свои позиции, я напоминаю ему о фанатичной охране.

– Я сам фанатик.