Женитьба Лоти

Когда я собрался переступить через порог хижины, Тиауи неожиданно подтолкнула меня. И только тут заметил, что вход с левой стороны перегораживали ноги покойника, я чуть не споткнулся. Содрогнувшись, я отвел глаза, чтобы не видеть мертвеца.

Вдоль стены среди пяти-шести женщин сидела Рараху, тревожно и мрачно поглядывая на дверь. Увидев меня, Она вскочила, подбежала ко мне и увела на улицу.

VI

Мы долго целовались, долго и крепко обнимались, а потом уселись на влажный мох возле дома, где лежал покойник.

Она больше не боялась; мы разговаривали вполголоса, как и положено рядом с мертвецом.

Рараху осталась совсем одна на всем белом свете. После похорон она решила оставить навсегда родную хижину под панданусовой кровлей, где умерли ее старики.

– Лоти, – шептала она (как дуновение легкого ветерка достигал моего слуха ее нежный голосок), – хочешь, милый, мы вместе поселимся в Папеэте? Так жили Руери с Таимахой и многие другие пары… И все они были счастливы. Ни губернатор, ни королева не возражали против этого. Ты у меня остался один-единственный на свете… Ты же знаешь, что некоторые люди из твоей страны становились таитянами и домой не возвращались – так им здесь нравилось…

Я прекрасно знал, как труднопреодолимы волшебные чары неги и беспечности – этого-то я и опасался…

Тем временем женщины, сторожившие покойника, одна за другой тихонько покинули хижину и ушли по тропинке в деревню. Стояла глубокая ночь…

– Пойдем в дом, – предложила Рараху.

Длинные босые ноги мертвеца торчали наружу из хижины; мы содрогнулись от ужаса и вошли. Только одна старуха, родственница усопшего, оставалась при нем. Она сидела на корточках и тихо разговаривала сама с собой. Старуха шепотом поздоровалась со мной и сказала:

– А парахи ое! Садись!

Я сел и поглядел на мертвое тело, освещенное дрожащим тусклым светом туземного светильника. Глаза и рот старика были приоткрыты; подбородок зарос седой щетиной, как бурый камень – лишайником. Длинные руки с синей татуировкой, сухие, как у мумии, вытянулись вдоль костлявого торса. На лице мертвеца явственно проступили характерные, ни на какие другие не похожие, черты полинезийской расы. Старик превратился в настоящего тупапаху…

Рараху, следуя за моим взглядом, тоже посмотрела на покойника и вздрогнула от ужаса. Бедняжка похолодела, но все-таки решила посидеть около человека, который в детстве немного о ней заботился. О старой Хуамаине она плакала искренне, но этот старик, ставший тупапаху, почти ничего для нее не делал – он просто «давал девочке расти»; с ним ее связывали чувства почтения и долга, но страшный труп внушал ей неизмеримый ужас…

Старая родственница Тахаапаиру уснула.

По деревьям и кровлям шумел проливной дождь: ветви хлопали и зловеще трещали. В джунглях бродили тупапаху; они окружили бедную хижину и сквозь решетчатые стены смотрели на тело того, чья душа нынче перешла к ним. Казалось, вот-вот протянутся к нам их бледные руки…

– Лоти, миленький, не уходи! – бормотала Рараху. – Останься! А то я не доживу до рассвета, умру от страха!..

Всю ночь я держал бедную малышку за руки, пока первые лучи солнца не проникли в хижину сквозь плетеные стены. Наконец она заснула, положив головку ко мне па плечо. Ее прелестное личико осунулось и погрустнело. Я тихонько отнес ее на циновку и на цыпочках вышел.

Я знал, тупапаху исчезают с первым солнечным лучом. Можно спокойно оставить Рараху одну…

VII

ПЕРЕЕЗД

…Недалеко от дворца за королевскими садами на одном из самых зеленых и тенистых бульваров Папеэте стоял уединенный домик. Возле него росла рощица таких высоких кокосовых пальм, что рядом с ними домик казался игрушечным. На улицу выходила веранда, увитая цветущей ванилью. За домиком благоухал небольшой садик с зарослями мимоз, олеандров, гибискусов. Везде росли розовые барвинки, заглядывали в окна, даже проникали в комнаты. Целыми днями в этом райском уголке было прохладно и покойно.

Там мы поселились с Рараху через неделю после похорон ее отца, как она и мечтала.

VIII

МУА-ФАРЕ

12 июня 1872 года, погожим вечером (в Южном полушарии – зимним вечером) мы давали большой прием – муа-фаре (новоселье). Это была амурама – ужин с чаепитием. Мы пригласили множество гостей и наняли двух китайцев – мастеров печь имбирное печенье и огромные причудливые торты.

Среди гостей был мой названый братец Джон, являвшийся на местных празднествах таинственным красавцем, необъяснимым для таитянок: никак они не могли проторить тропку к его чистому неискушенному сердцу.

Кроме Джона могу назвать еще своего друга Пламкетта по прозвищу Ремуна; принца Туинвиру – младшего сына Помаре; двух приятелей с «Рендира» и, конечно, развеселую компанию фрейлин: Фаиману, Марамо, Рауери, Тараху, Эрере, Тауну и небезызвестную негритянку Тетуару…

Рараху, став хозяйкой дома, забыла свои детские обиды – как Людовик XII,[53] став королем, простил обиды, нанесенные герцогу Орлеанскому.