Жених и невеста

— Первенцу сыну полста! Самого за семь десяточков закинуло. А — смущаюсь идти в загс! Ну не смех? И какой только дьявол допустил тебя брать Берилин?! Иль ты и там был вояка — выгонял лягушек из-под пушек?

— И выгонял, посмеятельница… Всяко бывало. Только медалю «За взятие Берлина» мне не за лягушек пожаловали. И в родстве с наградным отделом армии не состоял. Ты-то уж это знаешь, как свою руку. Рядовой везде рядовой. Иль думаешь, мне по великому по знакомищу немчурёнок осколок всадил в мою решалку[1] да так, паршивец, ловко, что, суть твоя неправедная, докторский снайпер Никита сам Ваныч Фролов и посейчас не выловит? Эх ты, Марьянушка…

Жалко мне стало Валеру своего. Занюнила я.

Заплакать заплакала, а ниточку дела — вот уж где старая петля! — из рук не выпускаю.

— Знаешь же, — жалюсь, — океанический ты водяной, куда всё своротить… Я, Валер, не супостатиха какая там лихостная. Не тебе говорить… Такую долгую жизню в общности, вкупе да влюбе, изжили, худого слова друг дружке поперёк не положили… И про загс я не затевала бы… Да знаешь, Валер, я как на духу… Ну как ты не поймéшь?.. У нас ворох ребятни. Все своими семьями живут-проживают, все через загс пробежали. А что ж мы с тобой? Иль нехристи какие? Какую ж мы им примерность даём? Оно-то, факт, вся сила не в регистрированной в бумажке. Бумажка поваляется-поваляется да и сопреет. Вся сила в другом… Все дети на твоей фамильности. А я одна одной на своей. Иль лютоедица я какая? Чужанка в доме в нашем?

— Какая ж ты чужичка?.. И сложит же такое в свой шалаш![2]

— И сложишь… Скоко разов я звала-кликала на расписку? Не сочтёшь! А случись что… Неловко-то как! Вроде и немужняя я. Ничейная вроде как. Не хочу я такой сиротой идти под вороний грай на дубах…

— Ах ты Господи! Она, знаете-понимаете, помирать наладилась… Марьянушка, да… Не смеши ты, любушка, гусей! Золотосвадьбу отплясали. До бриллиантовой безо всяческих там загсов допрём!

— Враг с тобой, тиранозавр! Стал быть, ты и ноне не кладéшь мне согласности произвесть в закон всю нашу жизню? Стал быть, ты и нонь бьéшь клинья не пойтить?

— Марьянушка! Ну что я скажу?.. — Жёлтым от курева пальцем Валера трогает небритую щёку.

— Тогда я, молчун ты нескоблёный, искажу. Сто разов говорила я те про загс. А в сто первый — ни за какие блага! Скоко можно перевешивать старые портки на новые гвоздки?

— Марьянушка! Да ну тя к монаху! Ты чё это надумала?

В голосе у него всполох. Опаска.

— А припёк, истиранил душу — и надумала. Деньжата, хоть и малые, а тутоньки, — кладу руку к груди, где на кофтёнке у меня карманишка исподу прилажен, — до Воронежа хватя. Не пойди вот ноне — к Колюшкý уеду. Колюшо́к завсегда — в ночь, в полночь — тёплыми руками встрене, за стол присогласит и соснуть даст где. Матернее сердце в детках. А и детское не в камне… Мамушка я ему, не тётка какая проезжая… А ты бо́лей меня не увидишь, не заявись только нонеча в загс. Не знаешь сам дорогу — люди добрые скажут!

И с тем пошла.

Иду я, иду, а сама глаз от слёз не разожму.

На что отважилась бабака. Может статься, в последний раз у себя на подворье. Дурочка я страшная. Уж что надумаю — костьми паду, а то и сотворю.

Вышла я на свою на Рассветную аллею.

Навстречу мне люди. Говорят, смеются. Знакомый кто покажись на глаз — издаля бегу в сторонку куда. Не видали только чтобушко моих слёз…

Летала я по задам-огородам, летала-горячилась да и устала хорониться. Выправилась на тротуарчик, без вы́плачу пошла себе втиши со своей старенькой поводыркой, кривенькой клюкой, в загсову сторону; не плачу уже, а так, молчу, молчу и иду.

А благодати-то что вокруг!

В полной ясности осень добирала октябрёвы деньки.

В чистом небе жило солнышко. Воля тепла на диво крепенько так ещё держалась; вместе с тем знаешь, хоть оно и тепло, а холода подобрались уже к нашей сторонке близко, не сегодня-завтра наявятся…

Последние листья с дерев по́часту ложатся под ноги.

В боязни мне ступать по жёлтым от старости листочкам. Обхожу…

Иду я себе, иду и вижу уже себя со стороны.

Вижу молодой…

2

Удалой долго не думает.

В молодые лета я была видная из себя.

На личность белая, в ладной кости широконька да крепонька. Парубки вкруг меня хороводились, ровно тебе комары мак толкли.

А бедовая что! Неробкую душу вложил в меня Бог. По праздникам на игрищах я не особо-то конфузилась мужеской нации. Где борются, там и я. Совестно вспомянуть, и самой кортело поборюкаться. Помани только какой из хлопцев — изволь! И редкий кто из однолетков мог меня сбороть.

А затей кто из беспутных ухаживателей непотребство какое, так я оплошку не дам. Я ему, чичисбею, та-ак наобжимаюсь, та-ак наозорую — у меня по три прилипалы нараз отворяли дверь лбами.

Только что в полные глаза взглянула я на семнадцатую на весну свою, ан чёрт сватов будто дрыном пригнал.

Они сватают — я за стенкой реву.

Они всё думали, что плачу я — так надо. Да плакала я не заради обычая. В противность был мне жених.

Росточку дробненького, так, мелочь, не короче ль лопаты. Безвидный, возглявый. Кудри, как гвозди на заборе. Там лысина, хоть блины пеки.