"Женевский" счет

Три выстрела — многовато для 14-летнего мальчика, но волнение тут ни при чем. Маузером Юровский владел, эти выстрелы уже от перехлестывающей ненависти. Императора уложил с первого выстрела, да и как не уложить! Через Юровского действовала воля Плеханова и Ленина. Так безобидная череда строк, нагромождения столбцов с книжными формулами о счастье человечества (весь этот воз ученых книг) еще раз обратились в жар свинца. Ненависть, посеянная вождями, давала всходы. Скоро-скоро ею заколосится все огромное поле России, ибо нерв великого учения — ненависть.

Не теряя драгоценного времени, чекисты кололи штыками 17-летнюю Анастасию и верткую, крепкую Демидову. Надо чистить землю от всех этих сучек! «Весь мир насилья мы разрушим!..»

Демидова все норовила загородиться… подушкой. Но чекистов это не испугало. Били, как полагается мужчинам. Трехгранные штыки дырявили насквозь тела и втыкались в стену. Эти штыковые следы так и остались на стене свидетельством чекистской доблести. «Кто был ничем — тот станет всем!..»

Харитонова (и не заметили как) уложили, эвон, скрючился. А кто будет варить бывшему императору обед на том свете? Ишь, пол царапает, боров!..

Мстили, казнили в сознании утраты власти.

В общем, с работой справились.

Тут Юровский и занялся проверкой пульсов — совсем пристрелены или… А погодя и окликнул Андрея Стрекотина. Теперь пост с пулеметом не имеет значения. Все, кого охраняли, перед ними в крови и смертной судороге.

Юровский приказал Стрекотину снять драгоценности с трупов. Все здесь чадит кислым. Все измазано кровью. Ступать приходится по крови, даже подошвы клеит… В комнате тускло от пороховых газов. Никто не уходит. Все стоят и созерцают работу рук своих. Они, чекисты, свое святое дело (чистить землю от классового врага) справили. Черновая работа не для них. Пусть стрекотины поспевают на корточках: ворочают мертвяков, мажутся в крови, стаскивают перстни, цепочки там… броши… способственно и покурить…

Стрекотин и снял. А как же, разве он не сознает важность момента классовой борьбы?

Юровский распорядился трупы грузить в машину, а сам, отобрав драгоценности у Стрекотина, поднялся с Никулиным на второй этаж, где в «своей» комнате вывалил их на стол. Будет на это золото и драгоценные камни крепнуть и шагать пролетарская революция.

В стене застряло 18 пуль, в паркете — 6, все остальные — в телах. Да падаль это царская, а не тела!..

Охранники и чекисты взяли от саней оглобли, навязали на них простыни и наладились носить расстрелянных да поколотых. Спешить надо, делов-то… Труп выносят с черного хода. Шагают по двору и там, у парадного подъезда, сваливают на платформу грузовика. И… за следующим.

Медведев побеспокоился: по всему днищу настлано солдатское сукно. А чтоб не следить кровью…

За руль садится Люханов (он все с той же Злоказовской фабрики). Стомился Сергей, сколько ждать?.. А уж тут лезут в кабину Юровский, Ермаков, Ваганов. Надо полагать, кто-то не поместился в кабину, она по тем временам предусматривалась на двоих, ну от силы на троих. Стало быть, полез в кузов, к трупам, Степка Ваганов. Ему, моряку, не привыкать…

И заурчал грузовик к Четырем Братьям. До зари бы управиться…

Философия ленинизма развязывала самое низменное в людях. Можно убивать, грабить — и это не преступление. Это — лишь классовая справедливость и возмездие. Насилие чаще всего творили без искреннего озлобления. Казнили, мучали, даже не испытывая к жертвам ненависти. Сегодня работа — точить детали у станка, завтра — валить лес, а теперь вот выдалось — людей расстреливать… хотя какие они люди…

Необходимость и оправданность крови и смертей принимали как нечто естественное, неизбежное, определенное мировой историей и прорывом к счастью человечества. Имя Ленина все оправдывало и все списывало. Он поднимался выше Бога. Только Ильич знает дорогу к справедливости и миру.

И шли этой дорогой… а Ильич указывал…

Будете резать друг друга, а сами будете как бараны…

Именно так все и было. «Стригли», резали, убивали друг друга.

Народ убивал народ…

Положение продолжало оставаться «недостойным и совершенно невыносимым». К исходу близился август, а советское правительство все не бралось обеспечить безопасный проезд германского представителя для вручения верительных грамот в Кремль — какие-то полтора километра городских улиц.

Гельфериха вызывают в Берлин. Его взгляд на политику по отношению к большевизму решительно расходится с правительственным. Гельферих подает прошение об отставке.

В прошении об отставке несостоявшийся посол предупреждает свое правительство: «Я предвижу последствия не только в смысле внешней, но и внутренней политики. Изображение немецкой печатью большевистского режима, эксцессы которого не были превзойдены якобинцами (уже тогда! — Ю. В.), в систематически розовых тонах; откровенность, с которой наше правительство держит этот режим на равной ноге с собою; солидарность или, во всяком случае, видимость солидарности с этим режимом…»

Позднее Гельферих напишет в воспоминаниях: