Жена напрокат

А я действительно хочу принять противомикробное средство и добраться до родного горшка, чтобы остановить этот позор. Теперь знакомство с матерью и братьями превратилось в обсуждение моей интоксикации.

Как Белозерский везёт меня домой, я практически не помню. Толком не различаю, когда он, ещё раз спросив, нужна ли мне помощь, прощается и уходит.

Кажется, я даже не закрываю дверь, настолько сильно меня скручивает. Но это даже хорошо, что Герман уходит: не хочу, чтобы он видел, как меня выворачивает наружу, как я обнимаю таз и бегаю на горшок.

Спустя несколько часов от начала приступа боль смещается в правую сторону. И её интенсивность так сильно нарастает, что я просто мечусь, не в силах найти положения, чтобы снизить болевые ощущения.

Дома, впервые за долгие годы, никого нет. Отчим на рыбалке, девочки на какой-то дискотеке с участием всего класса, а Степанида Захаровна умотала на дачу к своей дорогой подруге, с которой они познакомились, лёжа рядышком под капельницами в кардиоцентре.

Я даже не сразу понимаю, что свернулась калачиком прямо на полу.

Незначительное облегчение наступает именно в таком положении: при переворачивании на правый бок и подгибании коленей как можно ближе к животу. Но всё равно от боли искрит в глазах.

Только и помню, как скривилась физиономия тритона, когда он вошёл в коридор и увидел, как я живу. Я не хотела этого. Но так уж сложилось.

Думаю, у Сабины, как и у всех других женщин Белозерского, апартаменты куда более изысканные.

Его фиктивная невеста — нищебродка. Не повезло ему. Стыдоба. Усмехнувшись, снова скрючиваюсь от боли и как будто засыпаю, а может, и нет…

Глава 27

Веки с трудом разлепляются, будто склеенные, и тотчас же снова ощущается пронзительная острая боль.

Чувствую сквозняк, открывается дверь. Слышу, как скрипят давно прогнившие половицы. Вижу мужские туфли. В голове мелькает: либо воры, либо раньше положенного с рыбалки вернулся отчим. Только вот ему надо в пять смен на заводе работать, чтобы хотя бы на одну из таких туфель заработать. Обувь перемещается по моей метровой прихожей. Своим шиком и стильностью разительно отличаясь от нашего простенького совдеповского интерьера. Это всё равно что положить бриллиантовое колье на пластиковую садовую лавочку и любоваться получившимся натюрмортом.

— Я тут подумал, — звучит знакомый голос, в котором я без труда узнаю тритона.

Босс наклоняется, подсовывает руки под плечи и талию, сгребая меня в охапку. Испытываю облегчение, словно глотнула свежего воздуха. Почему-то теперь я уверена, что всё будет хорошо, а если не будет, то мой душнила-босс разберётся.

Оторвав от пола, Белозерский куда-то меня несёт. Надеюсь, что не топить в тазу, как никому не нужного новорождённого котёнка. Я слегка пугаюсь, когда он начинает маневрировать. Но, толкнув дверь ногой, босс выносит меня в подъезд.

— Наконец-то, к моей великой радости, решили расторгнуть помолвку? И подписать моё заявление на увольнение? Только я-то вам зачем? Бросьте каку! — едва шевелю губами, говорю медленно-медленно и очень тихо.

Даже смотреть на него тяжело. Очень сильная слабость, поэтому я просто бубню себе под нос, прижав щеку к его крепкой груди.

— Нет, я уже было доехал до дома, потом вспомнил твоё серое лицо и подумал, что нам надо пожениться как можно скорее. Ты развалина, Нюрася, и можешь не дотянуть до торжества.

— Ещё раз назовёте меня этим жутким именем и до торжества не доживёте вы, Герман Игоревич.

— Ой, как же страшно! — Несёт на руках. — Договоришься когда-нибудь.

— Повесите меня в приёмной, инсценировав самоликвидацию?

— Лучше надаю по попе, чтобы поменьше несла глупостей.

— Это к Сабине, я в эти игры не играю.

Ёрзаю от боли, едва шевеля языком.

— Не дергайся, Аня, а то упаду, уроню тебя и треснусь башкой, став идиотом.

— Ничего, Сабина будет любить вас всяким, Герман Игоревич: и женатым, и дебильным, и с пятью детьми, и с гигантским герпесом на верхней губе. Поздравляю, у вас всё получилось, притяжение у вас взаимное, — выдыхаю из последних сил.

Меня морозит, словно я вышла в минус тридцать без трусов на улицу.

— Я вызвал скорую, но лучше не терять времени и подождать внизу.

— Не стоило, — хриплю, а он спускается быстрее, — так заморачиваться. Федор ковыряется в носу, а у вас, Герман Игоревич, есть Сабина. Мне незачем жить.

Кажется, тритон усмехается.

— Шутить на смертном одре, Аня, конечно, похвально. Но как чувствуется боль по шкале от одного до десяти?

— Сто, — голос сипит, местами пропадает вовсе. — А чего это вы вернулись? Неужто стало страшно, что утром в понедельник не найдёте, где у нас в приемной влажные салфетки? — Даже у него на руках скручиваюсь, поджимая ноги.

— Вернулся, потому что не сразу, но догадался, что у тебя острый приступ аппендицита.

— У меня?! — удивляюсь, пугаюсь, чувствую — сейчас вырвет. Приподнимаюсь и держу голову ровно, насколько это возможно. — У нас в семье ни у кого не было аппендицита, не выдумывайте, доктор Плюшева. — Откидываясь обратно, повисаю на его руках как тряпка.