Желтый металл. Девять этюдов

Иногда я осматривался, вспоминая об окне сельсовета. Не зажег ли еще кто-нибудь огонь? Случайно. Но, по правде сказать, я смотрел лишь потому, что не хотел закрывать глаза. Ведь смотреть и не видеть это еще не значит закрыть глаза, отказаться. Нет, я не хотел огня. Я мог увидеть его совсем не там, где ему должно быть. Придется обдумывать, решать. А мне все надоело. Сейчас я хотел плыть как придется. И верить себе. И не думать о том, что скоро, хочу я или не хочу, а придется вычерпывать воду.

Я понимал, почему мне не хочется прерывать греблю: из-за остановки я собьюсь или еще больше собьюсь, если уже сбился. Дело в том, что как бы я ни рассуждал сам с собой, я все же верил, что плыву по прямой линии, по той самой, которую я должен был начать там, у стены камышей, давным-давно, в начале этой бесконечной ночи. Позволить себе сомневаться по-настоящему я не хотел. Я любил и умел играть сам с собой, или мыслью до последней черты. Сейчас такое мне не было нужно.

Я не сразу заметил, вернее, отвлекшись, я не сразу понял, что лодка идет через редкий низкий камыш. Занося весло, я будто впервые почувствовал кистью руки тонкий жесткий стебель и услышал сухой шорох родника. Лодка шла легко. Опустив весло, я достал до твердого дна, и увидел близко перед собой угольно-черную массу. Я понял, что озерная ночь была совсем не черной, а серой. Темно-темно-серой, густой, но не черной. По-настоящему черным был берег.

Я встал. Упираясь веслом в дно, я толкал лодку на мель. И вдруг я услышал голос. Откуда-то слева кто-то кричал, не полным звуком, но все же это был крик, а не разговор:

— Эгей, приплыл!

Говорить мне не хотелось. Но нужно было как-то отделаться. Я сказал, не скрывая недовольства:

— А чего тебе? Кто там?

Там, в непроглядье, кто-то переступил по грязи и сказал потише, чем в первый раз:

— Хо -хо! Хозяина не узнал!

Я не ответил, да он и не ждал. Я слышал, как он зашлепал по грязи вверх. Ушел.

Я вытолкнул нос лодки на сухое и опустился на скамейку — почти в воду, так как вся набравшаяся в лодку вода отхлынула в корму. Мне было лень шевелиться. Я думал о том, как Федор забеспокоился и вышел на берег послушать озеро.

Как-то в первые дни он между делом сказал: «Я за тебя отвечаю». Перед кем, перед чем он мог оказаться в ответе за случайно забредшего чужого охотника? Только перед собственной совестью-честью.

В эту немую ночь он давно услышал меня. Он ждал, чтоб поправить, коль я буду сбиваться. И молчал, так как я шел верно к причалу. Он хорошо сделал, что смолчал. Он дал мне выбраться самому, по-мужски.

Пора подниматься, собирать вещи, идти в дом. Успеется. Мне не хотелось и шевельнуться. Я лениво рассуждал — пожалуй, я вел бы себя иначе, чем Федор. У меня не хватило б терпения. Я стал бы кричать, торопить. Потом полез бы на мель, тащил лодку на сухое, расспрашивал, сам рассказывал о своем беспокойстве. Болтовня, ненужное. Федор тоньше, лучше меня знает, что делать и как. И что не нужно делать, он тоже знает лучше меня. Мне было приятно думать об этом. Я любил Федора.

…Рано утром я выволок лодку на бугор, и к обеду она обсохла на ветру.

Как-то Федор сказал:

— Толкаем мы через крепи всей силой, а под сапогом всего-то осиновая доска в палец.

Я сменил две порядком измочаленные поперечины, добавил для верности третью и, не жалея горячей смолы, переконопатил щели.

Шли последние перед зимой охотничьи дни на воде. Из сегодняшнего я потерял половину. Зато теперь я волен спать на озере, когда ночью не хочется возвращаться. И Федор будет свободен.

Этюд второй ПОГОНЯ

Волчья спина собиралась и поднималась. Подводя под себя задние ноги, волк укорачивался, горбатился. Потом он растягивался в прыжке, успевая сразу, в прыжке, опять собраться, чтобы, едва уперевшись о землю, вновь метнуть свое умное тело в новый скачок.

Он если и тратил себя, то незаметно. Не поднимаясь над землей, он отдавался движению только вперед, в степь, от меня. Земля уходила ко мне, а он уходил от нее настильным волчьим галопом.

Я не чувствовал ритмичных движений, к которым карьер обязывает всадника. Наверное, мое тело отдавалось им так же легко, как, казалось мне, тело уходившего от меня волка повиновалось необходимости бегства.

Под нами уносились степные травы. Я знал грубость одеревеневших к осени стеблей, но с седла они виделись призрачно-мягкими. Я ощущал удары копыт о твердую землю, а звуки отскакивали назад, они догоняли меня оттуда, сзади. А навстречу плотно стремилась преграда воздуха, била в лицо, мешала. Я хотел бы прервать ее, но не мог.

Мы скакали и скакали, волк впереди. Я помнил о норах степных грызунов, о рытвинах и не боялся ничего. Человек на коне становится свободным и смелым.

Я не мог догнать волка. Волк не мог уйти от меня. Мы были, связаны. Иногда он натягивал связь, угрожая разрывом.