Жду, надеюсь, люблю...

— Крестятся только по собственному желанию. И я тебя не за этим сюда звал. Хотя ты весьма вызывающе говоришь. Я даже не помню, чтобы кто-нибудь мне вот так резко бросал: не хочу креститься! — Он опять улыбнулся. — Это дело твое. Я просто хочу тебе объяснить кое-что. Ты еще молодой, но уже начал пить так, что попал в реанимацию. Мне все рассказала твоя мама. Это опасная дорога — сознательное разрушение своей жизни. Должен тебе сказать, что общался ты с бесами. Да, напрямую, когда столько пил! Ты, очевидно, понимал, что можешь погибнуть, но отвел эту мысль. Почему? Это бес тебя толкал. А твоя мама? Ты ведь ее любишь?

Славка вздрогнул. Да, он любил маму. Очень. И она его. Так же сильно.

Отец Артемий задел Славкину больную ранку. Но в хорошем смысле задел. Мама…

— Она дала тебе жизнь, — продолжал батюшка так же безмятежно. — Хотела, чтобы ты был умным, здоровым и… — тут он так искренне и непосредственно засмеялся, что Славкино байроническое сердце пошло таять, впервые за целый год или больше, — жизнелюбивым! — докончил священник. — И раз ты собираешься поступать в Институт стран Азии и Африки и заниматься переводами, тебе тем более надо помнить о нашей ответственности перед Богом. Сейчас я отпущу тебя, только подарю кое-что. Я не агитирую тебя за крещение, но буду за тебя молиться.

Славке вспомнился «Посторонний» Камю. И снова взыграло ретивое.

— А вам не надо за меня молиться. Не стоит! — резко выпалил он.

Его голос звучал довольно твердо, но железа в том железобетоне все-таки поубавилось. Бетон, правда, еще остался. Батюшка вновь добродушно усмехнулся.

— Ты, наверное, просто не очень понимаешь смысла глагола «молиться». Ты ведь желаешь здоровья маме, так? Вот и мы желаем здоровья друг другу. Суть молитвы в том, что мы просим у Бога благодати для другого. И это закономерно: люди должны любить близких и окружающих, например, как ты и твоя мама.

Он опять обращался не к эгоистическим амбициям Славки, а к его чувствам к маме. Но абсолютно без всякого укора, без всякой устыжающей интонации, без возмущения… Вот что было главное! Вот чем он победил тот юный дурацкий байронизм…

А потом батюшка перекрестил Славку. И тот уже не воспротивился, хотя глядел хмуро, исподлобья. И еще священник подарил Славке открытку с цветущим кактусом.

— Вот, — сказал он, — совсем как ты, прорастающий цветок.

А маме подарил открытку с косулей. И им обоим — свои книжки.

Слава понимал: это не прошло даром. Отец Артемий спас его от какого-нибудь нового передоза, наверняка последнего — дважды чуда произойти не могло, его бы уже не откачали. Благодаря батюшке Славка выключил раз и навсегда рычаги, направленные на сознательное саморазрушение. Он, отец Артемий, отвел Славку от беды…

И с той поры Слава не забывал ни на минуту одно: быть жизнелюбивым — не грех, но — путь к Богу. И эта мысль переключила его жизнь.

Конечно, многое произошло в ней позже…

Тот жуткий подземный переход напротив Кремля… После двух минут в этом переходе Славкин нос собирали по кусочкам в больнице. И потом Слава снова спрятался в угол, хотя уже обрел некоторую шкурку, помогающую жить. Просто потому, что решил жить! И жить долго. И этим победил себя прежнего.

Но прежние убеждения ушли не сразу. Они упорствовали, желали быть и здравствовать. Слава по-мальчишески стыдился верить в Бога, тем более говорить об этом. Он вновь бросал вызов, и в душе стойко жила все та же обида — как это Бог допустил, чтобы его, Славку Бычкова, избили?… Как, думал он, могло случиться такое, чтобы меня — и втоптали в землю, кинули в стекла, и шрамы на руках до сих пор остались?! Как меня — меня?! — центр мира?! — могли — так?!

Эта мысль не давала покоя. Надвинулся постоянный, жуткий страх. Он давил, мазал мир черной краской, злобствовал… Слава вырос стихийным солипсистом и плохо осознавал свои грехи.

Он был очень пошло и низко наказан тем избиением и опять сомневался в Высшей справедливости… И вновь бросал вызов. Пассивный. Избегал любых компаний и не пил водку и вино. Сухой период… Весь первый курс Славка нарочно лежал на грунте и не дружил ни с кем. А потом нашелся человек — рано или поздно так должно было случиться, — принявший его вызов.

Тася Кокорина… Тасечка…

Славка ей явно нравился. И она ему тоже. Но она ему — просто так, как нравятся почти все девушки, шествующие мимо весенними улицами. А он ей — по-серьезному.

И ей одной удалось раскрутить его на разговоры, его, одичавшего и уже по инерции не выходящего из своего угла и одиночества.

Она хотела его закадрить, ясен пень. И потому интересовалась им больше, чем кто-либо. Но загнала ему под ногти длинные занозы. Славка мог ее обхамить, но боялся, дико боялся сделать что-то грубое после того подземного перехода, перехода в другую жизнь, боялся наказания Господнего… Странно: ужасно боялся Господа, но вызов все равно бросал, только другой.

Вместо хамства Слава вызвал Тасю на откровенность.